Вступают в спор летчики. Слово берет Молоков.
— В самом деле, — говорит он, — почему мы, летчики, должны рисковать и лететь более 2 800 километров по неизвестному маршруту, рисковать не только собой, но и самолетами? Почему капитан парохода, который еще ничем не рисковал, который шел пока чистой водой, добравшись до первых льдов, говорит, что дальше двигаться невозможно? А попытки у вас были?
Выступил Фарих.
— Мы — американцы, — сказал он и неожиданно предложил плыть в Америку и летать с американских берегов.
Тут впутались в спор „шаврушки".
Поднялся канительный вопрос, кому они будут подчинены и как им летать, — самостоятельно или вместе с нами. Было и смешно и досадно. Каждый хотел сам себе быть хозяином.
Мы почувствовали, что на этом совещании толку не добьемся. Пока шли споры, самолеты уже выгружались на берег. Началась сборка. Ребята работали прекрасно, даже Горелов и Бастанжиев, которым не предстояло лететь. Каманин наметил маршрут, с которым все в отряде согласились, кроме Фариха.
Уже накануне отлета Каманин вызвал Фариха к себе. Я был в каюте, когда между ними происходил разговор.
Фарих. Вы меня звали?
Каманин. Да. Так вот, товарищ Фарих. Вы отказываетесь итти в строю и не хотите итти через Анадырский залив?
Фарих. Да, я думаю, в строю итти не к чему. Анадырский залив по-моему лучше обойти. Вообще зачем делать маршрут обязательным для каждого?
Каманин. Не имея уверенности в вас, я отстраняю вас от полета.
Фарих (закусив губу). Хорошо, только сообщите сначала правительству.
Каманин. Сообщайте, если вам нужно. Я отвечаю за свои поступки как командир.
Неприятный разговор закончился. Самолет был возвращен Бастанжиеву. Утром мы вылетели развернутым строем.
С самого начала нас потрепало над Корякским хребтом. Действительно, звук у самолета менялся. Было скучно, как говорят летчики, попадая в какой-нибудь переплет, но ничего страшного не было.
Труднее было на втором перелете — от Майна-Пыльгина до Анадыря. Мы поневоле изменили маршрут, так как выяснилось, что база переведена в Ванкарем. Этот участок мы уже пролетели вчетвером. Машина Бастанжиева оказалась не в порядке.
Над Паль-Пальскии хребтом мы попали в сильные нисходящие токи. В долинах крутилась снежная метель. Перегруженные самолеты не могли взять выше хребта. Попадая в нисходящие токи, самолеты проваливались камнем. Казалось, горы кругом, горы внизу и вверху и прямо перед самолетом гора, в которую я сейчас врежусь. Я подумал: „Что же такое? Неужели здесь и конец?"
В середине хребта мы попали в густую облачность. Мы шли, не видя друг друга, и не знали, что будет с нами через секунду. Облачность стала редеть уже над тундрой. Выскочив из нее, я заметил впереди самолет. По мачтам и антеннам угадал, что это Каманин. Спустя несколько минут я увидел второй самолет, он шел справа от меня — там, где должен был держаться Молоков. Но третьего самолета — Демирова — я так и не увидел. Жаль было парня — видно не пробил облачности, вернулся назад, если не случилось чего-нибудь похуже. Так мы полетели уже не отрядом, а звеном — одним правым крылом римской пятерки.
Люди рвутся к будущему
В окружном центре Чукотки — Анадыре навстречу нам выбежал весь город. Люди бежали по мосткам, по белому снегу. Сверху казалось — черный мак рассыпался по тарелке. Они подбегали к самой машине и ныряли под винтом так, что мешали садиться. Разрядили самолеты, укрепили их, наперерыв приглашали к себе ночевать.
Утром нам сказали: гора Дионисий закрылась — значит будет пурга. Надо переждать.
В этот день заместитель председателя окрисполкома, он же ответственный редактор местной ежедекадной газеты „Советская Чукотка", товарищ Левченко попросил нас сделать доклад о международном положении и XVII съезде.
За доклад взялся я. Вряд ли когда-нибудь у меня будет такая живописная аудитория, какая была в этот раз. Половина города — человек 400 — набилась в небольшой зал клубного барака. Пришли и чукчи в торбасах, в нерпичьих кухлянках. Они внимательно слушали и по привычке повторяли уловленные слова. Скажешь им:
— Мы будем еще больше укреплять колхозы. Повторяют:
— Колхозы, — и одобрительным шэпотом по залу — э-э-э—
Я не ожидал, что аудитория проявит такую активность. Меня засыпали вопросами: „Как прошла первая пятилетка? Что будет во вторую? Что еще строится в стране? Что хотят сделать у нас, на дальнем Севере?"
Свой доклад я связал с походом „Челюскина". Эго была интересная и важная для них тема о Северном морском пути. Слушали с особым напряжением. И снова чукчи повторяли мои слова:
— Пароход затонул, — и печальным эхом: —э-э-э…
Зимовщики, многие из которых проводят здесь уже третью зиму, особенно интересовались, что сейчас делается на материке. Нужно было рассеивать всевозможные слухи и рассказывать десятки подробностей. Разошлись. На дворе уже всерьез занялась пурга.
Утром, когда погода стала несколько спокойнее, мы услышали тревожный вой сирены. Откуда сирена? Почему? У нас в частях сирена — сигнал бедствия. Мы инстинктивно бросились к дверям, но в это время вошел председатель исполкома.
— Ничего страшного, — сказал он, — вчера, когда расходились из клуба, четыре человека пропали в пурге. У нас для таких случаев сирена на столбе прибита. Сейчас соберутся, пошлют нарты на розыски.
Нарты были спешно отправлены. Троих пропавших разыскали и спасли, четвертого нашли уже замерзшим.
Днем мы сидели с Грибакиным в комнате и слушали граммофон со старинными пластинками. В квартиру вошла какая-то женщина и неожиданно спросила:
— Скажите, а хлеб есть?
Мы с Грибакиным переглянулись — наверно соседка забежала.
— Не знаем, хозяйка куда-то ушла.
— Да не то! Вот вы доклад делали, а скажите еще: там, на материке, хлеб есть? Мы, зимовщики, отстали, три года здесь, а нам всякое рассказывают.
Признаюсь, меня этот вопрос поразил. Хотелось бы всегда иметь на докладах такую жадную аудиторию.
Вечером мы пошли на национальную чукотскую постановку. Играли небольшую пьесу. Девушка-инструктор по-чукотски и по-русски разъясняла ее содержание.
Лежит больная чукчанка. Старые чукчи призывают лекаря-шамана, дают ему за шаманство песца, но женщине только хуже. Сынишка-комсомолец отправляется за врачом. Перед всеми чукчами он держит речь: „Вот вы боитесь бога, а я его не боюсь. Если он есть, пусть сойдет и поборется сейчас со мной". Бог конечно не сходит. Доктор вылечивает чукчанку, шамана прогоняют с позором.
И снова активная аудитория не могла сидеть спокойно. Чукчи повторяли отдельные слова, переглядывались, по залу шел сплошной гул.
На сцене начались чукотские танцы. В тяжелых, медлительных движениях чукчи показывали всю свою жизнь: охоту на моржа, на нерпу, шитье меховых изделий. Но нам интересно было не только это. Мы узнали, что чукчи приехали на колхозный съезд. Это были люди, которых уже сдвинули с места и которые жадно рвутся к будущему.
Чукчи пели. Они выводили под бубен унылые звуки. Так наверно пели северные народности сотни лет назад, пели о том, что они видят, что им думается. Но я поразился, когда мне перевели слова одной такой песенки:
— Американские склады, — пояснили мне — так зовут чукчи фактории, в которых еще недавно хозяйничали американские предприниматели.
На следующей остановке в Кайнергине мы увидели чукчей непосредственно в быту. В Кайнергин мы попали случайно после того, как Анадырский хребет не пустил нас прямым путем в Ванкарем. Мы вернулись к заливу и сели на небольшой площадке, заметив сверху маленькое чукотское селение из пяти яранг. Сбежались чукчи. Они постояли в отдалении, потом осмелели. Один из них, которого звали Тынтынгрей, говорил немного по-русски.