— Они говорят, что там впереди пурга. Можно нарты поломать. Ехать нельзя будет.
— Скажи им: надо итти дальше!
Чукчи опять заговорили. Старый чукча собрал вокруг себя всех остальных и начал им что-то рассказывать таким тоном, каким рассказывают притчи или предания. Чукчи кивали головами и поглядывали на меня.
— Что они говорят там? Тыгренкоу перевел:
— Тебя жалеют. Вот, говорят, был тоже один русский — сильный, большой человек. Тоже пошел в пургу и приказал ехать. А потом нарты поломал, и была ему „гамака" (смерть).
Я сказал:
— Ну бог с вами! Уговорили. Заворачивай обратно.
На следующий день погода была удачная. Мы доехали до бухты Преображения. Я привез оттуда бензин в четырех моржовых пузырях и двух жестяных банках — 171 килограмм.
Механик Анисимов возился у самолета, когда я возвращался обратно. Он запрыгал от радости, узнав, что есть бензин.
— А без тебя я токарем сделался, — сказал он и показал выструганную из дерева ложку. Впрочем главный сюрприз Анисимов оставлял под конец. Когда уже обо всем было переговорено, он показал мне шатун шасси, вырезанный из дерева взамен поломанного. Он рассказал длинную историю, как пришлось доставать этот кусок дерева среди чукотских яранг, где вообще нет ничего деревянного и ничего металлического. Это была целая поэма.
Два дня мы провозились с самолетом, пока приспособили деревяжку взамен шатуна и накрепко обмотали ее веревками. 9 апреля самолет был готов в путь.
Вечером накануне отлета каюры привезли мне на нартах бензин и записку от Каманина. Я перечитывал записку несколько раз. Она вызывала непреодолимое желание лететь скорей к товарищам, добраться до цели. Ложась спать, я зажигал спичку и в десятый раз разворачивал смятый листок с карандашными строками:
„Пивенштейн.
Бухта Провидения (северная часть) — открытая вода. Бухта Пловер и бухта Эмма — замерзшие. Посадку производи в бухте Эмма, садись по „Т", которое тебе разложат. Когда сядешь, рули на северный берег к базе ГУСМП…"
Утром вылетели. Мы смотрели на самолет с опасением, как на хромого товарища с деревянным протезом. Выдержит ли? Долго мучились с заводкой мотора. Вода, нагретая накануне, стала остывать. Наконец завели. Поднялись. Повисли в воздухе. А что дальше? Хочешь, не хочешь — придется садиться. Садить самолет на деревянную ногу!.. На веревки!.. Вдобавок у меня не было штурмана. Как узнать, где бухта Провидения? Мы пролетали десятки различных заливов. Но опасения были напрасны. Бухту Провидения увидели издали. Там жили пограничники, они подготовились к встрече и выложили букву „Т".
Я перешел на планирование. Снижался я мелкой спиралью. Долго, очень долго приближался к земле и наконец пошел на посадку. Будь что будет! Я постарался всю силу первого удара передать на здоровую правую ногу. Зацепил землю — и сразу мысль: вот сейчас перевернется… Но чувствую — уже рулю по земле, и с каждым метром вырастает уверенность: все благополучно. Аиисимов выскочил еще на ходу. Смотрю, бежит мой механик рядом с самолетом, пляшет, показывает мне большой палец. Я вылез. Выдержала нога! Мы не могли на нее наглядеться, на эту грубую деревянную ногу, обмотанную веревками.
В шести километрах от Провидения, в бухте Пловер, оказалась мастерская. Там взялись изготовить железный шатун. Два дня 11 и 12 апреля, ушло на этот ремонт. 13-го машпна была уже готова. И 13-го же снова (в который раз!) поднялась беспросветная пурга… Без перерыва, не давая опомниться, она выла и кружилась семь дней.
Семь дней мы прожили, отрезанные от мира. Это вынужденное безделье казалось тяжелее, чем самый опасный перелет. Мы каждый день грели воду, ожидая малейшего прояснения. Лишь бы кусочек просвета, лишь бы открылся хребет, проскочить его, вырваться из этой заколдованной бухты!
21 апреля показался этот просвет. Мы поднялись, прошли к морю, но просвет оказался небольшим. Я заметил было остров Аракамчечин, затем облачность стала сгущаться, и я оказался в молоке. Я хотел вернуться снова в бухту Провидения, но обратный путь уже был закрыт. Так я оказался в узком просвете, имея с одной стороны открытое море, с другой — скалистый берег. Положение было на редкость досадное. Я носился по этому просвету, как крыса по мышеловке. В одном месте на мое счастье облачность прорезалась. Я увидел селение на берегу и белую полоску — какую-то площадку, занесенную снегом. Дальше все скрывалось в пурге. Я сел. Самолет заковылял, как поезд, сошедший с рельс. На площадке оказались валуны, занесенные снегом. Лопнула лента центроплана. Это пустяковая вещь, могло быть хуже, но откровенно скажу — становилось досадно. Теперь снова надо ремонтировать ленту. А где ее достать? В Чаплине (так называлось селение) Анисимов бегал по всем ярангам и вельботам — хоть бы одна металлическая дрянь, могущая заменить ленту! С трудом нашли железный трос. Но на первом же старте, когда самолет запрыгал по валунам, вся наша механика лопнула.
И снова Анисимов поехал на собаках за 70 километров в бухту Пловер, в мастерскую. Я же организовал все население Чаплина, и мы два дня устраивали аэродром для взлета. Помогали все. Чукчанки навешивали флажки, разостлали букву „Т".
Анисимов приехал с лентой. Но был он скучен и чем-то расстроен.
— Слушай новости, — сказал он, едва поздоровавшись. — Видел Галышева. Он летел из Анадыря. Там по радио передавали, что все челюскинцы спасены. Опоздали! А Бастанжнев врезался в землю. Демиров тоже. Самолеты у них разбиты, хорошо — сами целы остались.
Анисимова объял пессимизм. Он не радовался ни исправленной ленте, ни налаженному аэродрому.
— Зачем собственно теперь лететь в Уэллен? Кому мы там нужны? Давай обратно — в Провидение… Я не стал с ним спорить.
— Садись! Идем на Провидение.
Мы мягко поднялись с аэродрома, повисли в воздухе. Тут я развернулся и взял прямой курс на Уэллен. Я никогда не простил бы себе, если бы повернул с Чаплина обратно. То, что я пережил в Уэллене, загладило всю тяжесть пути. В Уэллене никто меня не ожидал и встретили так, словно я прилетел с того света.
— Пивешнтейн! Ты как?
Я был крайне возбужден. Я отвечал на сотни вопросов, показывал всем деревянный шатун… Рано или поздно мы с Анисимовым своими силами, без бензина, на поврежденной машине добрались до цели!.. Меня окружили, фотографировали, расспрашивали и поздравляли:
— С орденом звезды!
Мне казалось, что надо мной смеются.
— За что же, товарищи? Я ничего еще не сделал!
Галышев передал телеграмму Уншлихта: „Поздравляю с награждением орденом Красной звезды за проявленное мужество и героизм".
Уэллен кишел народом, как муравейник. Здесь были летчики, челюскинцы, организаторы, зимовщики…
Этот вечер я, как и прежде, провел в кругу товарищей с песнями и гитарой.
В Уэллене собирались частые совещания. Обсуждали план дальнейшей работы. Надо было перевозить всю массу челюскинцев к бухте Провидения, куда придет пароход. Почти все самолеты вылетали норму. Со льдины перевезли, „героическая часть" окончилась, остается черновая работа… Молоков руководил этими последними перелетами, всячески борясь с „почивающими на лаврах". Я включился в работу со своей старухой-машиной. Она, эта машина, потрепанная, хромая, но верная, была теперь дорога мне больше всех других самолетов.
Я еще шесть раз слетал из Уэллена в бухту Провидения и два
ДОРОГОЙ ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ!
Нам, летающим над Страной советов, больше, чем кому бы то ни было, видны те исторические изменения, которые совершенно преобразили облик государства. Везде чересполосица сменилась массивами колхозных полей, и основными ориентирами при полетах стали громады новостроек. Эта панорама, которую мы каждодневно видим с наших краснозвездных машин, создана руками миллионов трудящихся под руководством ленинской партии, которую ведете по пути неизменных побед вы, товарищ Сталин.
Мы знаем, что вы, товарищ Сталин, были инициатором грандиозных операций по спасению челюскинцев, и мы благодарим вас за честь, за оказанное доверие участвовать в этом бою со стихией, за честь спасти челюскинцев.