Так Кок стал Коком, и снова подымающийся на ноги Акула решил не рыпаться характером об его кулаки. Потому что, если Кок сделал такое приятное родной жене, какой подарок он способен накрутить посторонней личности?
А молчавший Санитар, этот Гиппократ, которого Панич посылал до разных больных ставить диагноз из револьвера, оплеухой помог Акуле выпрямиться и окончательно очухаться в веселой хате на Пушкинской улице.
Пока Акула приходил в себя, Панич сидел у соседней комнате и издевался над гитарой. Он специально не вылазил до перепуганного балабола, чтобы тот перебздел еще больше. Панич тоскливым голосом тянул почти автобиографические заметки, дрынькая в унисон тремя струнами:
Дождавшись, когда у Акулы температура в животе стала падать до нулевой отметки, Панич решил перестать мучать свою обшарпанную музыку и приступить до балабола. Он молча налил Акуле рюмку вина, доказав лишний раз, что такое наше гостеприимство. Может, в конце беседы тебя и пошлют не дальше кладбища, но перед этим всегда дадут что-то плеснуть у рот. А потом Панич без затей спросил у балабола:
— По городу ползают упорные слухи, что ты видел, кто подарил пулю моему ласковому папочке…
На что балабол внутренне сжался, как кошка перед прыжком из квартиры, где ей намазали зад чесноком, и пролепетал:
— Что ты слушаешь разных глупостей. Ничего такого в упор не было.
А его морда рентгеном показывала, что балабол боится Панича еще больше, чем советский народ империалистической агрессии со стороны государства Израиль. Поэтому Панич сделал себе мерзкую по-акульячи улыбку между двумя ушами и небрежно бросил:
— Видно, тебя придется просить по-человечески. Почему-то при эти словах Кок с Санитаром начали радостно хрустеть пальцами от рук.
— Слушай, Панич, это была шутка, я же всегда живу весело, — старался ровным голосом выдавить из себя Акула, хотя тихая разминка пальцев стояла у его ушах колокольным набатом.
— А вот теперь мне хочется тоже шутить. Или не задерживай мой надувшийся характер. Ему не терпится узнать, кто именно видел будущего покойника на бульваре.
— Если вы настаиваете, могу сказать. Но чтоб потом претензий никаких не было.
Панич налил балаболу еще одну рюмку вина и кивнул головой:
— Давай, рассказывай, пока ребята не начали нервничать.
— Если вы думаете, что я видел, кто грохнул, извиняюсь, вашего папашу, который был всегда не прочь дать мне заработать, золотой человек…
— Короче, — перебил его Панич, который не любил, когда вслух хвалили кого-то, кроме него самого, тем более родного папу.
— Его видел один безрукий штымп, — намекнул на участие в деле еще одного инвалида Акула.
Панич важно насупил нос и заметил:
— Он скажет мене все.
— Вы извините, но ты, Панич, не прав, — влез в свое обычное душевное состояние балабол. — Я так думаю, что тебе будет непросто раскочегарить этого мальчика. У него такие концы…
— Короче, — еще раз перебил набирающего темп балабола коллекционер, — ты мне его просто покажешь — и начнешь жить без синяков на теле. И если этот кадр не ответит на мой вопрос, его концы помогут только при заказе гроба.
— Мое дело предупредить, чтоб всем было хорошо. Скажите, Панич, а что я буду иметь, если слишком помогу вашей компании? — вконец обнаглел Акула.
— Я даю тебе слово Панича, — торжественно выделался перед всеми зрителями коллекционер, — если ты мне покажешь пальцем на того, кто видел, кто грохнул моего папашу, ты получишь… сто рублей.
— Тысячу, — начал торг почувствовавший полную безопасность мародер, наживающийся на сыновьем горе. Панич подумал, что в такой ситуации торговаться неприлично. Тем более, он даже не собирался давать балаболу хоть копейку.
— Хорошо, — с королевским видом боднул головой Панич.
— Долларов, — торопливо добавил малохольный Акула, потому что был советским человеком, но почему-то не знал, как этот вечношатающийся доллар падает с каждым днем и стоит, пока не случилась революция в Америке, шестьдесят восемь копеек.
— Облезешь, — не рискнул торговаться святым коллекционер, — тебе деревяшек за глаза хватит. И радости при целом теле. Сиди и заткнись себе.
Очень скоро вокруг Панича собралась вся его компания, кроме братьев Николайченко, которые до того привыкли к музею, что уже стали чувствовать себя местными экспонатами. И балабол Акула ведет эту экскурсию прямо на бульвар, где в последний раз в жизни смотрел Я Извиняюсь на море еще не ставшими квадратными от вида Макинтоша глазами.
Акула собрал вокруг себя бригаду Панича и заявил:
— Давайте вспомним минуту молчания за покойного. Потому что он был добрый человек, хотя и с костылем. Я не знаю, кто был на шухере его смерти. А теперь смотрите всеми глазами. Вот этот безрукий инвалид, который все видел, — и гордо ткнул пальцем прямо в бронзового Пушкина на пьедестале вокруг рыб с водой из рта.
Акула гордо, ничего не боясь, смотрел на ставшую зеленой морду Панича, точно, как партизан перед расстрелом по телевизору. И вправду, чего балаболу было бояться? Он честно показал, кто видел убийцу старого Панича, и теперь только мог ждать благодарности со штукой в придачу. Тем более, что откуда ни попадя на бригаду Панича уже летела орава Макинтоша и коллекционеру сразу сделалось не до благодарности Акуле. И что стало твориться на бульваре, видел уже не только бронзовый поэт, но и мент, который с ходу заныкался в здание, где часы каждый день много раз играют одну и ту же песню. Обычное, только вечером зрелище, но тут белый день при ласковом солнце.
Акула, как и мент, не пожелал смотреть, чем закончится встреча собирателей прекрасного. Он с большим удовольствием грохнул в челюсть стоявшего по пути Кока и рванул мимо пушки вниз, чудом избежав пули, которую все-таки кинул ему вдогонку неблагодарный Панич. А потом всем стало не до балабола, потому что каждый поклонник искусства начал угощать коллег чем кто богат.
А в это время в здании, к которому поэт стоит несуществующим задом с явным удовольствием, сидят благодетели города и дружно думают о народе. А именно — изучают очередное постановление ЦК по сельскому хозяйству перед уборкой урожая. А заодно прикидывают, какого хрена его убирать, если все равно зерно прикупят у Канаде, где в отличие от советской земли, ни засух, ни дождей никогда не бывает. Но тут через окна раздается такое, что мешает руководить. И они сердито звонят ментам, топотят ногами по телефону, что если у них под окнами идет такая демонстрация, где тогда говорить за другие места. А потом на всякий случаи залазят под столы, потому что от шального попадания не был застрахован даже сам товарищ Старостин, с которым пошалили и попали во время пьяной драки на пароходе. Когда менты приехали на бульвар, они не нашли ничего, кроме нескольких человек, которые также спокойно дышали, как бронзовый Пушкин, смотревший на эту драму сверху вниз. Иди знай, может поэт впервые пожалел, что одесситы сэкономили на его руках и он не может достойно описать нашу прекрасную жизнь в своих знаменитых стихах.
После того, как две разных компании коллекционеров какое-то время вместе подышали живительным озоном на цветущем бульваре, они закрылись в помещениях своих основных фондов и тщательно готовились к обороне от всяких посетителей. За атаку уже никто не помышлял, потому что горсовет вместе с нашей родной партией стал доставать ментов по-черному. Чтобы наконец-то навести порядок в городе, менты провели ряд крупномасштабных операций. Они прикрыли притон на Советской Армии, где с утра до вечера можно было купить цветы, разогнали опасных рецидивисток, торгующих семечками у собственных ворот, и произвели аресты крупных спекулянтов, промышляющих оптовыми партиями карманных календариков. И пока по Одессе катилась такая волна крутых репрессий против всякой нечисти, дармоедов и отрыжек капитализма, мешающих строить коммунизм в полную силу, разная мелкая шушера вроде фарцовщиков анашой, скупщиков аппаратуры и машин, это не говоря за славную советскую торговлю и прочих налетчиков, на время взяли себе отгулы. Давайте дружно помолчим, как повели себя коллекционеры, из-за которых провели очередное заседание в обкоме с жизнеутверждающей повесткой «О дальнейших мерах пресечения отдельных антиобщественных явлений перед битвой за урожай в свете решений исторического XXV съезда партии».