— Мне нужно было спросить кое-что у мистера Вуозо, — призналась я.
— Вуозо? — перепросил папа. — Что ты имеешь в виду?
— Мне надо было извиниться перед ним за статью.
— Какую еще статью?
— Мое интервью про резервистов. Для школьной газеты, — сказала я.
— Ты же его не писала, — сказал папа. — Я забрал у тебя кассету.
— Мне пришлось написать его по памяти.
— Ты сочинила фальшивое интервью с Вуозо? — поразился папа.
— Нет, — возразила я, — я почти все вспомнила правильно. Там только чуть-чуть было не так, но мистер Вуозо ужасно разозлился.
Папа замолчал на секунду, а потом спросил:
— У тебя есть с собой газета?
Я кивнула.
— Принеси, — велел он.
Я пошла за рюкзаком, достала газету и принесла папе.
— Вот ведь кретин, — сказал папа, тыкая пальцем в фотографию мистера Вуозо.
Потом он приступил к чтению и почти сразу же разразился хохотом.
— Это вот такого ты навспоминала? — спросил он. — У тебя просто отвратительная память!
Ответы, которые понравились ему больше всего, он зачитал вслух: “Нет, я не боюсь идти на войну. Это не так уж и страшно, я ведь буду просто возить еду” и “Нам всем нужна нефть для наших машин”. Закончив, папа заявил, что это была лучшая статья, которую он когда-либо читал, и как он был прав, отняв у меня кассету. Потом он сказал:
— Иди, возьми куртку.
Когда я вернулась, он копался под раковиной, вытаскивая оттуда старые футболки с желтыми пятнами пота под мышками — ими он обычно натирал ботинки.
— Держи, — сказал папа, отдавая мне одну из них.
Затем он передал мне желтые резиновые перчатки и, схватив куртку со стула, сказал:
— Ну, пошли!
Мы залезли в машину и проехали до конца улицы, потом повернули налево. Скоро в свете фар я увидела котенка. Он лежал скрючившись и походил на мертвого жука, — я давно заметила, что только присутствие жизни заставляет их держать спину прямо.
— Иди забери ее, — велел папа, и я открыла дверь.
Я нервничала. Впервые мне предстояло так близко рассмотреть кого-то мертвого. Я хотела забрать кошку как можно раньше. Я знала, что скоро она окоченеет, и мне страшно не хотелось ее такую трогать.
Глаза у нее были открыты, и на секунду мне показалось, что она до сих пор жива. Но когда я подошла поближе и увидела, что глаза у нее не двигаются, я поняла, что она мертвая, совершенно точно мертвая. По телевизору я видела, как умершим людям закрывают глаза, опуская веки. Нехорошо мертвецам лежать с открытыми глазами. В любом случае, котенку я ничем помочь не могла — у кошек же нет таких век, как у людей. Вместо этого я только прошептала: “Прости, Снежок”.
Папа снабдил меня резиновыми перчатками. Я тоже думала, что котенок будет весь в крови, но на самом деле только на левом ухе виднелась маленькая струйка. Но, как бы то ни было, прежде чем уложить его на середину папиной футболки, которую я расстелила на дороге, я надела перчатки.
Он еще не окоченел, но все равно был какой-то не такой — весь как одна большая напрягшаяся мышца. Я заметила, что, перенося его, я прикрываю глаза. Совсем как в кино, когда смотришь ужастик, — прикрываешь рукой глаза, но все равно смотришь.
Я уложила его на футболку, потом просто соединила все четыре конца и понесла ее как мешок. Папа открыл мне дверь и сказал:
— Положи его на колени.
Те минуты, что мы ехали до дома, прошли в тишине. Около гаража папа заглушил мотор и повернулся ко мне:
— Занеси его в дом.
— А мы разве не отнесем его Вуозо? — удивилась я.
— Ты издеваешься? — спросил в ответ папа. — Чтобы этот говнюк назвал меня убийцей? Забудь об этом.
Дома, на кухне, он стоял позади меня и говорил, что мне делать — сначала завернуть кошку в пищевую пленку, потом в несколько пластиковых пакетов. Затем он велел мне убрать ее в холодильник, чтобы через пару дней спокойно выбросить в мусор.
— Но тогда они никогда не узнают, что с ним случилось, — возразила я.
— Ну, — протянул папа, — об этом тебе следовало подумать до того, как ты выпустила его на верную смерть.
Вечером, лежа в кровати, я все думала о папиных словах. О том, что это я убила Снежка. Конечно, в чем-то он был прав, но в то же самое время я не понимала, как же это я могла быть виновата в смерти котенка. Я убила его, потому что пришла извиниться перед мистером Вуозо, но мне никогда не пришлось бы перед ним извиняться, если бы не папа, который забрал у меня кассету и вынудил выдумать все интервью. С какой стати папа обо всем берется судить? Почему он так уверен, что я одна во всем виновата? Я поняла: это все потому, что он считает, что сам-то никогда не поступает неправильно. Но это не так. Он расист, и он очень грубый… Мне вдруг подумалось, что однажды об этом узнает кто-нибудь и кроме меня.