Ник Коновер оказывается хорошим парнем, но Джозеф Файндер и не утаивает это от читателей. Он почти сразу демонстрирует, что Ник милосерден и заботлив, по крайней мере для руководителя корпорации. На протяжении оставшегося романа Файндер продолжает выдвигать аргументы в пользу подлинного великодушия Ника.
Будучи автором романов вроде «Бойцовского клуба» (Fight Club, 1996), Чак Паланик обладает солидным опытом работы над неприятными протагонистами. Для «Удушья» (Choke, 2001) Паланик состряпал омерзительного героя того же типажа, что и Гумберт Гумберт из «Лолиты» Владимира Набокова (1955). Виктор Манчини – бывший студент-медик, который обеспечивает себя (и оплату счетов за содержание своей матери в доме престарелых) при помощи мошенничества в ресторанах: он притворяется, что подавился едой, и, после того как его спасают, играет на сочувствии своих спасителей. И это не единственная его дурная привычка. Он соблазняет тех, кто посещает собрания группы поддержки для сексоголиков, и еще много чего делает. Виктор в целом так себе тип.
Зачем нам читать о похождениях такого подлеца? Паланик знает, что причин у нас немного. Поэтому ему нужно быстро привлечь наше внимание и заставить нас переживать за героя, который вообще-то заслуживает презрения. Но как? Паланик смело подходит к делу:
Если вы собираетесь это читать, то не надо.
Все равно через пару страниц вам захочется отложить книжку. Так что лучше и не начинайте. Бросайте. Бросайте, пока не поздно.
Спасайтесь.
Посмотрите программу – по телевизору наверняка будет что-то поинтереснее. Или, если у вас столько свободного времени, запишитесь на вечерние курсы. Выучитесь на врача. Сделайте из себя человека. Доставьте себе удовольствие – сходите поужинать в ресторанчик. Покрасьте волосы.
Годы идут, и никто из нас не молодеет.
То, о чем здесь написано, вам не понравится сразу. А дальше будет еще хуже.
Это глупая история о глупом мальчишке. Глупая и правдивая история про придурка, с которым вы точно не стали бы знаться в реальной жизни. Вот он, истеричный маленький засранец, ростом вам где-то по пояс, с жиденькими светлыми волосенками, зачесанными на косой пробор. Вот он, мелкий гаденыш, – улыбается со старых школьных фотографий: молочных зубов кое-где не хватает, а нормальные зубы растут вкривь и вкось. Вон он, в своем идиотском свитере в синюю с желтым полоску: подарок на день рождения, когда-то – самый любимый. Ногти вечно обкусаны. Любимая обувь – кеды. Любимая еда – говенные корн-доги.
Вот он, малолетний придурок, – в украденном школьном автобусе, с мамой, после обеда. Сидит на переднем сиденье, разумеется, не пристегнувшись. У их мотеля стоит полицейская машина, и мама гонит на скорости шестьдесят-семьдесят миль в час.
Это история про глупого маленького крысеныша, грубияна и плаксу, который – можете даже не сомневаться – был самым противным и гадким ребенком на свете.
Мелкий поганец[7].
Почему мы продолжаем читать этот отрывок? Из-за забавного самоуничижения рассказчика? Или из жалости к маленькому мальчику, чье детство отравила очевидно монструозная мамаша? Или это просто эффект обратной психологии в первом же предложении?
Виктор Манчини продолжает поносить себя еще несколько страниц. Он бесспорно ненавидит себя – или пассивного мальчишку, которым когда-то был. Вот поэтому-то, полагаю, он нас и волнует. Виктор гнобит себя за то, что мирился со своим невыносимым детством. («Говенные» корн-доги – серьезно?) Повзрослев, рассказчик Паланика стал сам себе опорой – достаточной, чтобы осознать, что прежде о нем не заботились, и прийти от этого в гнев. Как тут не посочувствуешь? Есть ли те, кто никогда себя не корил?
Другими словами, Виктор Манчини хорошо понимает, что он такое. Он строго себя судит, но делает это вполне сознательно. Он в курсе, что неидеален, и это вызывает у нас уважение. Многие ли из нас могут похвастаться тем же? Его голос звучит четко и уверенно.
А как быть с протагонистами в полной безнадеге – со скитальцами, обездоленными, растерявшими всякую надежду? Судя по тому, как часто они мелькают в рукописях, таких протагонистов, должно быть, нетрудно вообразить. Однако к ним сложно привязаться. Мне, по крайней мере. И уж точно не на стадии рукописи. Мне не только не интересны их бедствия, но зачастую и сочувствовать им не хочется. Увлекаясь описаниями их страданий, авторы забывают, что неплохо бы дать мне повод пожелать этим героям лучшей доли.