— Я хотел бы попрощаться с твоей мамой, Эдди.
— Конечно.
Мы подошли, и я уже было хотел сказать «прощайте», как заметил, что хозяйка дома спит. Эдди осторожно забрал гитару, наклонился к маме и нежно ее поцеловал.
Она открыла глаза и стала искать гитару.
— Она у меня, — сказал Эдди, показывая на гитару.
Мать подняла голову, улыбнулась, потом заметила меня:
— А, это ты, Крис.
— Я возвращаюсь на Филиппины, миссис Рубио, отцу нужна моя помощь.
— О, ты вернешься на родину сразу после посадки риса, не так ли? — спросила она. Глаза ее все еще были словно в тумане.
Я кивнул.
— Скоро стебли подрастут, пожелтеют, и крестьяне начнут все вместе убирать урожай. Сколько будет песен, смеха!
Голос миссис Рубио звучал так мелодично, что казалось, будто она поет.
— Никто не будет говорить о деньгах, о трудностях, о своих болезнях. Будет рис, и этого достаточно. У простых людей все ясно и просто. Как бы мало они ни имели, этого им всегда хватает. Я скучаю об этом, Крис. Вспоминаю, как отец мой говаривал: «Секрет радости и покоя — делать трудную работу с легким сердцем».
— Мне пора уходить, миссис Рубио, — сказал я и поцеловал ее.
— Прощай, Крис. Ты счастливый мальчик.
— Прощайте, спасибо вам за все.
Мы вышли в переднюю, а миссис Рубио вновь коснулась струн. Эдди посмотрел на меня.
— Ты тоже счастливый, Эдди. У тебя такая мама. Она очень мудрый человек. Я уверен, даже дядя Сиано восхищался бы ею.
— Знаю, Крис, спасибо.
В переднюю понесся голос миссис Рубио, она пела песню «Сажать рис». У нас ее обычно поют крестьяне, чтобы музыкой разогнать усталость.
— До свидания, Эдди.
— Мы еще встретимся, Крис, перед отлетом.
— Хорошо. — И я побежал по лестнице.
Все последующие дни были полны хлопот. На сей раз я не обращал внимания на меланхолию, которой были полны дни уходящего лета и приближающейся осени. Во вторник мы с тетей Салли покупали подарки, а в субботу отправились в Бруклин к Куперам.
Там мы застали Мэри-Энн и ее мужа Дона. Я заметил, что проволока на зубах Крисси исчезла. В своем белом платье с кружевным воротником она выглядела весьма серьезной, а за столом села возле меня.
Мэри-Энн казалась счастливой. Дон подмигнул мне:
— Обрати внимание, как она хорошо ест!
Я улыбнулся.
— Знаешь, почему?
Я промолчал, изобразив, будто занят вилкой и ветчиной.
— Она ест за двоих, — гордо продолжал Дон. — В январе мы ждем ребенка.
— Поздравляю! — воскликнула тетя Салли. Она взглянула на дядю Пита, тот же, абсолютно не обращая внимания ни на кого, самозабвенно продолжал жевать.
Тетушка его подтолкнула:
— Разве это не чудо, Пит?
— Конечно, ветчина просто чудо.
Все рассмеялись, и Дон громче всех.
Я из Нью-Йорка улетал во вторник, в ветреное утро. Моросил мелкий дождь. Проводить меня приехали Эдди с мамой, миссис Паскуа с дочкой Терри, мистер и миссис Купер. Когда громкоговоритель объявил номер моего рейса, тетя Салли начала всхлипывать. Она вытащила из сумки маленький носовой платок и стала вытирать нос, затем поцеловала меня и сказала, что очень будет тосковать по мне. Я поцеловал ее тоже, но произнести в ответ ничего не мог, боялся разреветься.
Дядя Пит крепко пожал мне руку и воскликнул:
— Держись, Крис!
Миссис Паскуа и Куперы по очереди пожали мне руку. Эдди подошел, обнял и крепко сжал плечо:
— Будь здоров, малыш!
Затем подошла Терри и легонько поцеловала меня в щеку.
Самолет был над Нью-Йорком, но города я не видел, закрывали облака. Все к лучшему. Город какое-то время был моим домом, огромным, шумным и удивительным домом. Не так-то просто подобрать слова, чтобы выразить все свои чувства.
Грохот двигателей бил в уши. Я вспомнил 4 июля, наш пикник в честь рождения Филиппинской республики, как мы кричали от радости, когда услышали, что в небо взвился филиппинский флаг. Мне показалось, будто вновь я слышу слова нашего гимна:
Вспомнилось, как мы кричали «мабухай!», наш приветственный клич, и обращали взоры в сторону родных островов с надеждой и уверенностью…
■
