Под конец появился хозяин магазина, где они купили все строительные материалы, и так люди впервые увидели Городского Папиша, предполагаемого брата нашего Папиша Деревенского, который неожиданно оказался вполне реальным человеком и на глазах всей деревни из анекдота превратился в осязаемый факт. Городской Папиш яростно спорил со своим деревенским братом по каждому мыслимому поводу, а сам тем временем настилал полы, штукатурил и белил стены, прокладывал проводку и трубы, которые вдохнули в новое строение жизнь и сделали его домом — тем самым домом, в котором я родился, в котором растила меня мать, домом, где раньше был коровник, чьи плитки до сих пор сохраняют воспоминания и от стен которого в теплые дни поднимается слабый запах молока.
Все это время трое мужчин почти не разговаривали между собой, но в тесном пространстве коровника каждый день неизбежно находились очень близко друг к другу. Иногда они соприкасались плечами, иногда руками, а когда Сойхер привез из друзской деревни, что на горе, дровяную печь чугунного литья, он позвал Моше, и тот перенес ее в руках из пикапа в коровник, а Яков пошел и срубил два дерева в своем заброшенном саду и привез полную телегу чурбаков для топки.
— Это для тебя, Юдит, — сказал он. — Апельсиновое дерево горит сильно и дает хороший запах.
21
— От кого она беременна? — спросила Номи Одеда.
— Эта? От всех троих! — ответил Одед.
— От кого она беременна? — спросила Номи отца.
— Ни от кого, — сказал Моше.
— От кого ты беременна? — спросила Номи у Юдит.
— А нафка мина, — ответила Юдит, а когда Номи стала приставать и плакать, сказала ей наконец: — От себя я беременна, Номинька, от себя.
— Ты помнишь день, когда ты родился здесь, в этом коровнике? Помнишь, Зейде?
— Никто не помнит день, когда он родился.
— Я помню. Я была тогда здесь.
— Я знаю.
— Может, я останусь здесь с тобой и не вернусь в Иерусалим, а?
— У тебя есть ребенок, Номи, и у тебя есть муж в Иерусалиме.
Теплые запахи деревенской ночи вплывали в окно. Мое сердце возносилось в клетке ребер, и в темноте слышался шелест сбрасываемой одежды.
— Не зажигай свет, — сказала она, потому что не знала, что я лежу с закрытыми глазами.
Она нырнула в кровать и спросила:
— Как тебя зовут?
— Зейде, — сказал я.
Черные дрозды запели снаружи, согревая своими голосами предрассветный холодок и раскрашивая небо на востоке оранжевостью клювов.
— Твои глаза стали голубыми, Зейде, — сказала Номи. — Открой, посмотри, и ты сам увидишь.
Застарелая скорбь смотрела из ее глаз. Ее слезы сверкали. Она поднялась с кровати, белея в полутьме.
— Посреди урока в школе я вскочила и бросилась сюда. Она уже лежала на полу и в воздухе был тот запах, знаешь, как от дяди Менахема осенью, но это был запах ее вод, которые уже отошли. Только женщины и врачи знают этот запах.
— Не пугайся, Номинька, — сказала Юдит. — И не зови никого. Сходи в дом и принеси чистые простыни и полотенца.
Ее лицо исказилось от боли.
— Не умирай! — отчаянно крикнула Номи. — Не умирай!
И губы Юдит осветила улыбка.
— От этого не умирают, — сказала она. — Только еще дольше живут.
И она начала смеяться и стонать вперемежку:
— Ой, как я буду теперь жить, Номинька, как долго я буду теперь жить!
В углах под крышей, в слепленных из грязи гнездах, громко кричали ласточкины птенцы, широко разевая голодную красноту своих зевов. Во дворе коровника мычала Рахель, толкаясь головой в железные ворота.
— А сейчас, — сказала Юдит, — а курве родит себе новую девочку.
Лежа на спине, она задрала платье на живот, уперлась пятками в пол, раздвинула бедра и приподняла зад.
— Быстрей! — велела она. — Положи под меня простыню!
Номи в ужасе смотрела в ее распахнутую наготу, которая казалась ей вопящей.
— Что ты видишь там, Номи? — спросила Юдит.
— Как стена внутри, — ответила Номи.
— Это ее голова, сейчас она начнет выходить, и ты помоги ей, только медленно-медленно. И не волнуйся, Номичка, она сейчас выйдет. Это будут легкие роды. Ты только расставь руки и прими ее.
— Это мальчик, — сказала Номи.
— И тогда она просто рванула платье, — так рассказывала мне Номи, ее слова и губы в углублении моей шеи и тепло ее бедер на моем животе, — и пуговицы разлетелись во все стороны, и она снова сказала: «Быстрей, Номинька, быстрей, я уже не могу больше, положи его мне на грудь». И я положила тебя ей на грудь, белая, как у голубя, была у нее грудь, и тогда она завыла.