— Одеду уже пора, пошли быстрее.
И мы оба поспешили к молочной ферме.
— Я не успел попрощаться с Моше и поцеловать маму, — сказал я на бегу.
— Скажешь, когда вернешься, — засмеялась Номи, — а поцелуй отдай мне.
Всю дорогу я проспал. Проснувшись, я увидел, что Одед изменил своему обычаю и въехал с машиной прямо внутрь жилого квартала, нарушив его предрассветный покой ревом своего мотора.
— Хочешь погудеть, Зейде? — И не успела Номи возразить, как я уже потянул за тросик и воздух содрогнулся от могучего гудка.
— Из-за вас я поссорюсь со всеми соседями, — рассердилась она.
— Только не возвращайся к нам горожанином, Зейде, — сказал мне Одед, снова погудел и уехал.
Лет десять было мне тогда, и никогда в жизни я не чувствовал такого сильного холода. Назавтра стало еще холодней, Номи закутала мне шею красным шерстяным платком, и Меир повез меня посмотреть на Старый город, что по ту сторону границы[72].
Мы поехали в город в тряском автобусе, который был похож на корову и назывался «Шоссон». Меир спросил, хочу ли я дать деньги водителю, и я получил странную сдачу — бумажные полгроша, которых я никогда не видел. С площади Сиона мы пошли пешком, дошли до большой бетонной стены, посмотрели через ее амбразуры и потом направились к большому дому, на крыше которого стояла статуя женщины, а по коридорам торопливо и отрешенно шли монахини.
Человек лет пятидесяти с покрасневшими глазами и седой щетиной остановился возле нас, обмотал руку молитвенными ремешками, посмотрел на город и на нас и забормотал монотонный напев, слова которого сильно отдавали лакрицей:
— Ради Авраама, и Ицхака, и Яакова, ради памяти благословенного царя Давида, да поможет мне Господь, да явится к нам с небес спасение, помощь нам, в память о праведнике и учителе нашем Моисее, и учителе нашем царе Давиде, и учителе нашем царе Соломоне, имена, да будет с ними мир и райский покой…
— Паразит! — проворчал Меир, но велел дать ему бумажку, которую я получил от шофера.
21
Так много вещей случились со мною в ту иерусалимскую неделю впервые.
Я впервые попробовал в кафе горячее какао.
Номи впервые поцеловала меня в шею и в губы, а не только в щеки.
Я впервые был в книжном магазине.
Впервые в жизни у меня умерла мать.
Ночью их младенец раскричался, и я услышал, как Номи встала его покормить, и ее удивленный восторженный крик, когда она выглянула в окно.
— Вставай, Зейде! — поспешила она ко мне и затрясла за плечо. — Вставай, вот снег, который я тебе обещала.
Я встал, посмотрел и впервые в жизни увидел снег. Вся земля уже была укрыта белым, и в световом конусе уличного фонаря метались колючие снежинки — большие, перистые, невесомые и бесцельные.
Утром соседские дети вышли играть в снежки, и Номи сказала:
— Иди и ты во двор, Зейде, поиграй с ними.
— Нет, — сказал я.
— Это хорошие дети, — сказала она. — Там есть твои одногодки.
— Они будут смеяться надо мной, — сказал я. — Ты сказала им, как меня зовут?
— А как тебя зовут? — наклонилась она ко мне, сделав страшное лицо, и тут же рассмеялась низким голосом. — Как тебя зовут, мальчик? Скажи быстрее, пока я тебя не поймала.
— Меня зовут Зейде, — сказал я. — Иди, убей себе кого-нибудь другого.
И Номи схватила меня за руку, и мы вдвоем выбежали из дома.
Мы долго играли с детьми. Лицо Номи порозовело от холода и радости. Снег не переставал падать, и снежинки окаймили ее волосы. Ее глаза сияли, горячий и сладкий пар подымался от ее щек.
Потом мы слепили большую снежную бабу, и когда Номи втыкала ей нос, вдали появилась маленькая черная фигурка, которая бежала в нашу сторону, спотыкаясь и падая, поднимаясь и приближаясь.
— Это Меир, — сказала Номи, и лицо ее так побледнело, что стало почти невидимым.
А большая, черная, спотыкающаяся фигура все приближалась к нам по широкому снежному простору.
— Что-то случилось, — сказала Номи. — Наверно, ему сообщили что-то по телефону, на работе.
А Меир все резче вырисовывался и приближался, пока не подошел вплотную, и не взял Номи за руку, и не отвел ее в сторону, к столбу ограды, к ужасу известия, к ее хриплому воплю — Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, — летящему, кружащемуся, падающему и чернеющему, как крыло ворона на снегу, к ее медленному падению и к облакам пара, с которыми вылетало из ее рта каждое «ю» каждой такой «Юдит», и Меир поднял ее и поддержал, а мне сказал:
72
С 1948 по 1967 год Старый город Иерусалима находился во владении Иордании и был отделен от остальной части города границей.