Природа рассматривается Генри Торо как идеал красоты и морального совершенства. В общении с ней писатель видит неиссякаемый источник очищения души, средство обретения гармонии с космическим порядком. Призвание философии состоит в осмыслении человеческих проблем, формировании идеальных личностных качеств: любви к мудрости, независимости, великодушия и веры. Мудрость, реализуемая в соответствующем философском образе жизни, является интуитивно- эмоциональным приятием нравственных норм. Торо стремился к наполнению каждого мгновения жизни сокровенным смыслом и духовным содержанием. Общение с природой является, по Торо, средством выявления глубинной человеческой предназначенности:
Лес наполнен таким же живым духом, как и человек. Здоровье вы, обнаружите не в обществе, а в природе. Общество всегда больно, и даже самое лучшее общество — самое больное. Поползень и красная белка — компания более вдохновляющая, чем общество государственных мужей и философов…
В дикости обнаруживается сохранение мира. Я люблю дикое не меньше, чем нравственное. Жизнь — дикая среда. Наиболее живое является наиболее диким».
Как и Р. У. Эмерсон, Торо относится к природе как к началу начал, единственно способному вернуть человеку самого себя:
Земля — не осколок мертвой истории, не пласты, слежавшиеся, как листы в книге, интересные для одних лишь геологов и антиквариев; это — живая поэзия, листы дерева, за которыми следуют цветы и плоды; это — не ископаемое, а живое существо; главная жизнь сосредоточена в глубине, а животный и растительный мир лишь паразитируют на поверхности. Небеса находятся у нас под ногами, а не только над головой.
Большое внимание Торо уделял практике заповедания. По его мнению, возле каждого города «должен быть парк или первозданный лес в 500 или 1000 акров. Эти места должны принадлежать общественности, и к ним она должна относиться с почтением».
Уникальность рассуждений Генри Торо состоит в том, что он пошел дальше Адама Смита и Карла Маркса, сводящих ценности дикой природы к безграничным возможностям ее использования. В противовес христианам и иудеям, обесценившим природу, Торо хотел восстановить в природе святость, создать мифологию новой дикой природы:
Те, кто покупает ягоды и фрукты, как и те, кто растит их на продажу, не знают их истинного аромата. Узнать его можно лишь одним способом, но к нему прибегают немногие. Если хочешь узнать, как вкусна черника, спроси у пастуха или у перепелки. Кто никогда не собирал черники, тот напрасно думает, что знает ее вкус… Неповторимый аромат и вкус ее исчезают вместе снежным налетом, который стирается с нее в рыночной повозке, и она превращается в простой фураж.
Иногда я заходил в сосновые рощи, стоящие подобно храмам или флотам в море, с полной оснасткой, волнистыми сучьями и струящимся светом, настолько мягким, зеленым и тенистым, что друиды могли покинуть свои дубы, чтобы начать поклоняться этим соснам…
Удивительно, как ценится лес даже в наш век и в нашей новой стране — ценность его устойчивее цены золота. При всех наших открытиях и изобретениях никто не проходит равнодушно мимо кучи дров. Лес так же дорог нам, как нашим саксонским и норманнским предкам. Они делали из него луки, а мы делаем ружейные стволы.
В отличие от большинства людей, Торо провозглашает важную идею о том, что ценность дикой природы лежит в ее нетрадиционности, а не в рыночной полезности. Недаром у Торо наряду со словом «красивый» часто употребляется слово «дикий», а приближение к дикой природе он понимал как приближение к духовному началу. Мир дикой природы непорочен — вот один из главных выводов. Этот мир красив и морально совершенен. И только человек своим присутствием и своей деятельностью вносит в него порок и безобразие.
Нетронутость, дикость, первозданность природы оказываются критериями гармоничности, поэтому природа требует к себе бережного отношения: нарушение ее гармонии пагубно отражается на нравственности людей. Дикая природа допускает лишь «созерцательное» освоение; человек не должен ни подчинять, ни изменять дикую природу.
В «Уолдене» Торо писал:
Зрелище дикой природы стало удивительно обычным. Я ощущал и доныне ощущаю, как и большинство людей, стремление к высшей, или, как ее называют, духовной жизни и одновременно тягу к первобытному, и я чту оба эти стремления.