На всякий случай он принял меры предосторожности: написал левой рукой, чтобы изменить почерк, и смешал реальность с фантазией, выдав себя больше, чем предполагал. Письмо дало ему чувство странного удовлетворения. Он словно бы окончательно похоронил О'Гормана, написав на могиле эпитафию настолько грязную, что безутешная вдова никому не решилась бы ее показать.
По его настоянию Сестра Благодать, хмурясь, прочла письмо.
– Ах, Брат, ну зачем так... откровенно?
– Почему бы и нет?
– Мне кажется, ты мстишь не только ему, но и ей. Это нехорошо. Мне страшно за твою душу. В ней по-прежнему сидит дьявол, если ты до сих пор не избавился от ненависти...
Каждое утро он просыпался на сеновале с мыслью, что новый день принесет освобождение, награду и безопасную жизнь. Но один день сменялся другим, точно таким же, и он делал очередную зарубку на стенке хлева. Дни были такими же одинаковыми, как зарубки. Опасность отступила: люди шерифа уехали месяц назад, а если бы и вернулись, то не нашли бы его следов ни в Башне, ни на кухне. Дальше хлева он не ходил. Час за часом он методично уничтожал все, что могло его выдать. Прежде чем покинуть утром сеновал, он граблями заравнивал место, которое несло на себе отпечаток его тела. Он зарывал мусор, а ночью, потушив костер, присыпал его сосновыми иголками и дубовыми листьями. То, что начиналось как игра, в которой он перехитрил преследователей, стало привычным ритуалом.
Он редко думал о том, чтобы уйти из Башни и спрятаться, например, в Чикаго. Мысль об одиночестве в городе повергала его в ужас. Кроме того, ему и так уже пришлось отдать половину денег, и он боялся, что не сможет убедительно объяснить ей, насколько это было необходимо. Иногда он репетировал: "Понимаешь, любимая, если бы я просто уехал из Башни, то полиция сразу бы поняла, кто виновен. Дав Учителю денег, чтобы он распустил общину, я всех запутал... Кстати, подкупить Учителя было совсем несложно, потому что он тоже боялся. Боялся, что дни общины сочтены, и понимал, что надо идти в мир искать новых Братьев и Сестер. А для этого нужны были деньги, твои деньги, других у меня не было. Таким образом мне удалось спрятаться тут же, в Башне".
Он вспомнил, как впервые узнал о ее воровстве. Вспомнил, как был потрясен.
– Ты... воруешь?
– Да.
– Но зачем? Почему?
– Не знаю. Деньги мне особенно не нужны. Я их не трачу.
– Слушай! Ты завтра же все вернешь. Обязательно.
– Нет.
– Но тебя посадят в тюрьму!
– Пока что меня никто не поймал.
– Ты сама не понимаешь, что говоришь.
– Отлично понимаю! Я краду деньги и буду красть.
– Альберта, верни их! Я не смогу жить без тебя.
– А тебе и не придется. У меня есть план.
Сначала план показался ему абсолютно безумным, но затем он с ним свыкся. Сам-то он не мог предложить ей ничего.
Но на одном он все-таки настоял: Альберта обещала прекратить воровство после того, как с О'Горманом будет покончено, и терпеливо дожидаться, когда можно будет уехать из Чикото, не возбудив подозрений. Но она нарушила обещание и попала в тюрьму. Она допустила ошибку, а это было на нее не похоже. Вероятно, она слишком много думала о нем и об их общем будущем. Или бессознательно все-таки стремилась к тому, чтобы ее разоблачили и наказали не только за воровство, но и за связь с ним? Они никогда не говорили об этом, но он знал, что ее мучит сознание вины перед его семьей. Знал он и то, что, кроме него, ее не ласкал ни один мужчина.
Он тоже страдал, но трудности и лишения, которым он подвергался, оправдывали его в собственных глазах. В минуты просветления он даже размышлял, не выбрал ли он такой способ существования специально, чтобы искупить вину? Просыпаясь на рассвете от беготни крыс в сене, жалящего укуса блохи, холода или голодных спазмов, он как бы говорил невидимому обвинителю: "Видишь, как мне плохо? Я одинок, голоден, несчастлив. У меня ничего нет. Я ничто. Неужели этого мало?"
Он так долго жил ожиданием будущего, что стал бояться его. Но и возврата к прошлому тоже не хотел. Без людей было страшно, однако тех, кого ему в самом деле недоставало, вернуть было нельзя: ни Мать Пуресу, чьи полеты фантазии были так забавны, ни Сестру Благодать, которая заботилась о нем, когда он болел. А Брат Верное Сердце с его вечными разговорами о женщинах, или тупой Брат Венец, или мрачный Учитель ему нужны не были.
Чем больше проходило времени, тем слабее делалась его память. Он почти не помнил событий того дня, когда община покинула Башню. Появление Хейвуда было громом среди ясного неба. Он сразу понял, что их с Альбертой плану пришел конец, что годы ожидания были напрасны, и словно окаменел. Он не собирался убивать Хейвуда. Он просто хотел ему объяснить.
Но Хейвуд не желал слушать:
– Я останусь здесь и буду следить за каждым твоим шагом, за каждым взглядом, пока не узнаю, где ты спрятал деньги.
Он так устал, что не в силах был даже отрицать.
– Как... как вы меня нашли? Вам Альберта сказала?
– Я просто ехал за Куинном от самого Чикото. Нет, Альберта мне ничего не сказала, герой-любовник. В чем ей точно нельзя отказать, так это в упрямстве. Пять лет я приезжал к ней месяц за месяцем и ныл, грозил, умолял сказать правду. Я хотел ей помочь, мне нужна была правда! Не зря я заподозрил неладное с тех самых пор, как она проболталась, что дала мою одежду какому-то нищему. Она ведь ее тебе дала?
– Да.
– Все правильно. Вы не рискнули купить новую одежду, которую не нашли бы потом в твоем шкафу. Вы все продумали, до мелочей. Какой грандиозный план и как мало здравого смысла! Альберта вынашивала этот план не один месяц. Она стала так часто уходить по вечерам, что в тот день мы с матерью не придали значения ее отсутствию. Тотализаторные бланки она покупала в одном и том же киоске – заручалась свидетелем "трат" на случай, если ее все-таки поймают. Сколько хитростей, сколько труда – и что же? Она сидит в тюрьме и мечтает об идиоте, который ее якобы ждет.
– Но я ее действительно жду. Я люблю Альберту и готов ждать вечно!
– Ну что ж, если тебя устраивает вечность...
– Что вы имеете в виду?
– А то, – сказал Хейвуд, – что через две недели ее дело будут слушать снова и судебная комиссия не поверит, что деньги были растрачены. Комиссия состоит из людей, у которых со здравым смыслом все в порядке. И если Альберта будет упорствовать, никакого условно-досрочного освобождения ей не видать! Вот почему я здесь. Мне нужны деньги. Сейчас же!
– Но...
– Заткнись! Когда деньги окажутся у меня, Альберта поймет, что запираться глупо, расскажет правду и вернет деньги в банк. Потом я заберу ее домой, а ты можешь отправляться на все четыре стороны.
– Вы не понимаете. Мы с Альбертой...
– Только не загибай про великую любовь! Тоже мне любовники! Какой ты, к черту, мужчина? В этом, наверное, все и дело: ты – как бы и не мужчина, Альберта – как бы и не женщина, вот вы и нашли друг друга! Вот и цена вашей страсти!
Он не помнил, как столкнул Хейвуда вниз, помнил только звук падения тела и то, как оно лежало перед алтарем. Большая серая птица сорвалась вниз и погибла. Потом он очутился в своей комнате на третьем этаже Башни, куда его отправил отдыхать Брат Верное Сердце, дождался, пока Учитель побежал за Матерью Пуресой, и только тогда пошел в хлев за крысиным ядом, двигаясь, точно робот.
Как умирала Сестра Благодать, он тоже не помнил. Помнил только ее первый крик. Иногда птица кричала так рядом с сеновалом, и бородатый человек в ужасе падал на землю, думая, что это Сестра Благодать превратилась в птицу и вернулась за ним. Он боялся за свой рассудок, ему мерещилось, что птицы и звери стали людьми. Пересмешник, упрямый и назойливый, был Братом Венец. Маленький, с зеленой спинкой зяблик, прыгающий среди сорняков, – Матерью Пуресой. Сильная, голодная ворона – Братом Свет. Важный длиннохвостый голубь – Учителем, унылая кукушка – Сестрой Смирение, а нахальная, верткая сойка – Хейвудом.