Владен ожидал чего-то вроде наконечников, смазанных редким ядом, или стрел, поражающая сила которых в несколько раз увеличивалась наложенным проклятием. В последнем случае раны часто оказывались глубже и серьезнее, чем от простых стрел, обязательно воспалялись и требовали, кроме обычного лечения, еще и очистительных обрядов. Умершие от таких ран и не успевшие пройти очищение не попадали сразу к Закатному престолу, а должны были веками ожидать смягчения своей участи в ледяном преддверии царства смерти, терзаемые и отгоняемые от Врат чудовищными стражами.
Но здесь было что-то другое. Осмотрев одного из пострадавших, лежащего в холодном беспамятстве, хотя рана, на первый взгляд, казалась пустяковой, Владен спросил у женщины, которая за ним ухаживала:
– Где то, чем он был ранен?
Женщина опасливо указала на глиняное блюдо, стоявшее поодаль. На блюде лежала длинная стрела из некрашеного дерева. Она казалось бы вполне обычной, если бы не отсутствие оперения и не странное ощущение холода и пустоты, которое возникло у волшебника, когда он смотрел на нее. На древесине не было заметно никаких знаков, хотя они, несомненно, существовали, судя по особому тонкому запаху, которого никто кроме Владена не чувствовал. Волшебник прищурился, нашел взглядом самое темное пятно в большой комнате, где размещался лазарет, и некоторое время отдыхал на нем глазами. Потом, мгновенно сосредоточившись, снова посмотрел на стрелу.
Ее истинный облик оказался совсем другим. У нее не было твердого видимого тела, зато по всей ее длине протянулась тонкая, идеально прямая, бешено крутящаяся воронка, расширенная часть которой находилась на месте наконечника, а блестящий узкий клюв – там, где должно было быть оперение. Но сверкающая спираль не заканчивалась в открывшемся Владену призрачном мире, а уходила куда-то дальше, за пределы даже магического зрения. Колдун протянул руку и осторожно провел ею в воздухе вблизи видимого клюва воронки. Ладонь, прежде пострадавшую от пламени светильника, теперь обожгло ледяным холодом. В миг боли Владен испытал прозрение и пошатнулся. Множество тонких прямых смерчей летело к Дийнавиру – не из луков наседавших мадорингов и даже не из Аара, – в движении своем обретая плоть, принимая вид длинных светлых стрел. Каждая из воронок имела свое начало в ледяной темноте у самых Врат, где царит вечный холод. И души раненых уходили туда на долгие муки прежде, чем успевало умереть тело, их высасывали маленькие злые смерчи, и ни одна из этих душ не могла рассчитывать на то, что вскоре достигнет Закатного престола… В ответ на волшебство Владена тот, кто скрывался под именем Аарета, изобретал все новые способы потешить своих чудовищных слуг.
Молодой маг выпрямился и перевел дух. Посмотрел на лежащего на скамье неподвижного и безучастного воина, в котором жизнь еще теплилась, но который одновременно был уже мертв.
– Где Анека?
Женщина, со страхом следившая за действиями волшебника, показала рукой на дверь.
– В соседней комнате, господин. Там еще несколько таких раненых.
Владен взял стрелу вместе с блюдом и вышел.
В глазах Анеки, когда он увидел волшебника, вспыхнула надежда.
– Очень странные стрелы, господин. Боюсь, только вы можете здесь помочь…
– Это не так просто, – Владен рассказал лекарю о том, что увидел, не упоминая истинного виновника происходящего.
Анека посмотрел в окно – туда, где за Семиречьем, на побережье неспокойного моря, лежал Аар. Губы лекаря шевельнулись, как будто он собирался уронить проклятие, но до Владена не донеслось ни звука.
– Неужели некому покарать его за это кощунство? – сказал наконец Анека. – Неужели боги допустят, чтобы он жил дальше?
– Гибель – не худшая кара для такого, как он, – мрачно ответил Владен. – Поверь мне, Анека, властитель Аара уже получает свое.
Лекарь покачал головой, не соглашаясь, но вслух спорить не стал.
– Вы можете спасти их, господин? – он указал на неподвижные тела.
– Этих – уже вряд ли. Но, возможно, смогу помочь другим, кто еще не ранен такими стрелами, уберечься от них. Обычные защитные чары здесь не годятся… К тому же, Треллен велел не… Словом, мне нужно подумать. Займись пока другими ранеными – им ты нужнее.
Лекарь кивнул.
Владен вышел из усадьбы и направился в маленький старинный храм Дийнавира, где статуи богов соседствовали с изображениями предков. Чуть раньше ему удалось немного поспать, и теперь он чувствовал себя бодрее, чем утром.
В святилище было холодно и тихо. Золотой трон Полудня, привычно пустовавший, поблескивал прямо напротив входа, освещенный пламенем нескольких масляных светильников. По обе стороны от него в углах помещались мраморные изваяния утренних и вечерних богов. Стену справа от двери занимали родовые реликвии и выбитые на камне сцены легендарного сражения у стен Дийнавира, в котором погибли Каман Брас и его воины.
В углу слева густела темнота. Ночные божества обладали таким страшным видом, что весь их сонм в храмах Гарселина предпочитали представлять в виде гладкого столба из черного мрамора или обсидиана. О них по-настоящему вспоминали только в дни похорон, так как эти ужасные существа считались стражами Иного царства.
Среди сумеречных богов особо почитался Гасалева, у которого было много имен, и одно из них – Владен – означало "Проходящий под тайными сводами". Когда молодой маг заканчивал самый ранний цикл своего обучения у Куллинена, оракул нарек его так же, и совпадение магического имени с тем, что дали ему родители, было признано знаменательным. Ненадолго склонившись перед золотым троном, волшебник разжег огонь под маленькой золоченой жаровней и бросил на нее щепоть душистых сухих трав. Выполнив этот короткий обряд, волшебник отошел в сторону и опустился на пол против фигуры Гасалевы. Он поставил блюдо с необычной стрелой на пол и обратился к своему покровителю. Он просил Гасалеву лишить силы эту и подобные ей стрелы, чтобы раненые ими люди могли исцелиться. Он просил заступничества для жителей Дийнавира и поддержки для себя. Сейчас, когда вокруг не было свидетелей, волшебник чувствовал, что бодрость его недолговечна. Телу было зябко в гулких каменных стенах. Стрела, лежащая на блюде, источала ледяной холод.
…Кажется, никогда прежде он не молился так страстно – даже в детстве, когда его душа жаждала узнать свой путь и смертельно болела от непонимания. Даже в юности, накануне испытаний, каждое из которых могло стоить ему, по меньшей мере, рассудка. За всю сознательную жизнь ничто не рождало во Владене такого отчаяния, как мысль о том, что Дийнавир падет – и сама память о нем и его тайном, незримом сокровище будет навсегда утрачена. Так не должно быть. Мир не может закончиться в темноте и отчаянии! Боги не допустят этого…
Время шло, а ответа все не было. Камень оставался холоден и нем. Душа волшебника, как одинокая птица, летела, летела по серой неприветливой местности, пустынной до того предела, где все терялось в мутной дымке грядущего, туманного и неопределенного, так как оно должно было сложиться из людских слов, которые пока не были сказаны, и поступков, что еще не были совершены… Сумеречные владыки успели уйти слишком далеко, чтобы услышать его молитвы.
Уже зная это и все-таки страшась до конца поверить, Владен тяжело поднялся, приблизился к другой статуе, перед которой в масляной плошке робко метался огонек, и попробовал снова. Божество растительности и плодородной земли, прежде щедро делившееся с ним жизненными токами весенних побегов и мощных летних стеблей, тонкими ароматами зрелых плодов, на этот раз осталось молчаливым и безучастным. Волшебник не ощутил настоящего ужаса, подобного тому, какой пережил в колдовском саду Аарета, а только знобящую жуть. Раз за разом сталкиваясь в последние годы с таким в других местах, в других храмах, он упрямо продолжал надеяться, что благословение богов на доме его детства неисчерпаемо…
День близился к закату, а молодой маг все не вставал с колен. Ему казалось, что у его одиночества нет границ. Его личное могущество не иссякло и даже не убыло, он по-прежнему находился в расцвете сил и таланта и все так же легко умел найти поддержку в стихиях и растениях, в камнях, в лунном и солнечном свете… Он, как и Аарет, мог подчинить себе все и из всего черпать силу – беспощадно, бесконечно, добиваясь для себя физической нетленности и абсолютного могущества. Если бы видел в этом истинный смысл человеческой жизни. Если бы не был связан внутренними запретами, впитанными с потом и слезами еще на первых уроках Куллинена. Если бы, как служители Тьмы, повиновался лишь собственным порывам и прихотям. Если бы не любил Дийнавир…