Кредо Цицерона, «Кто хорошо сообразит, того сочту пророком наилучшим я» [Цицерон, О дивинации, 246], будет впоследствии не раз и не два проникать в европейское мышление в различных формах и приводить в движение целые пласты культуры.
Цицерон мыслит девиантно и понимает это, поскольку, как сам признает, лишь отсутствие посторонних слушателей гарантирует их с братом от недоброжелательного отношения. Цицерон предлагает умеренно рациональный проект переосмысления традиционных римских ценностей, не понимая, что рано или поздно реализация этого проекта приведет к переписыванию гражданских законов, к устранению республиканской формы правления и, в конечном итоге, к крушению тех самых политических идеалов, которые он отстаивал в многолетней борьбе против диктатуры Гая Юлия Цезаря. Так девиантное мышление, рационализируя культурную форму, в которую погружено и от которой стремится оттолкнуться, расчленяет магические причинно–следственные зависимости и ведет культуру к новому витку становления на базе новой модели причинно–следственных зависимостей: умопостигаемой, рациональной.
Рассматривая взаимоотношения девиантного мышления с институтами легитимации, уместно вспомнить о том, что из наличных культурных артефактов мы имеем дело по преимуществу с текстами, то есть с языком и с семиотическими системами, которые через язык выражаются. Лиотар справедливо отметил, что институты легитимации — это в первую очередь культурные механизмы, направленные на установление допустимых границ языка в целях достижения консенсуса внутри культуры. И, с другой стороны, «Консенсус, который позволяет очертить такого рода знание и различать того, кто знает от того, кто не знает (иностранец, ребенок), составляет культуру народа.» [Лиотар, 53] Однако, «Сегодня нам известно, что граница, которую ставит институция потенциалу языка, на «деле» никогда не была установлена (даже, когда формально она имеется). Эта граница сама скорее является промежуточным результатом и ставкой языковых стратегий, применяемых как в, так и вне институции.» [Лиотар, 50]
Важно, что указанная Ж. — Ф. Лиотаром граница становится промежуточным результатом и ставкой языковых стратегий не ранее чем возникает игра, в которой таковые стратегии применяются. В период с VIII по III в.в. до н.э. институты легитимации в Риме были настолько сильны, а провозглашаемые и оберегаемые ими ценности настолько самоочевидны, что римская культура существовала в условиях магического консенсуса. С другой стороны, семантическое пространство культуры и, соответственно, знаковая наполненность ментальности были весьма бедными. Можно утверждать, что граница, поставленная потенциалу языка Законами XII таблиц и вердиктами Верховных понтификов, долгое время предоставляла римской ментальности «зону отчуждения» вполне достаточных размеров для того, чтобы любые мыслительные операции даже в результате случайных девиаций и близко к указанной границе не приближалась.
Потребовались несколько веков неспешного и внешне незаметного плавного развития культуры в рамках устойчивой системы ценностей, потребовался «взрыв» II в. до н.э., сопряженный с резким вторжением в пространство римской культуры чужеродной семиотической системы греков, чтобы ценности римской культуры изменились. Искусство и философия, которые, как оказалось, могут служить партийным интересам, материальные ценности, которые конвертируются не в государственную магическую казну, а в личные сенсибильные жизненные блага и удовольствия, боги, волей которых можно пренебречь, оставив им лишь полицейские функции удержания в повиновении плебса — эти прочтения культуры и стали первыми языковыми стратегиями в точном смысле слова, которые определяли морфологию римской цивилизации в течение последующих пяти веков.
Ценностные ориентации греко–римской и христианской культур
Как было показано, современные раннему христианству религии и учения квалифицировали его преимущественно как ересь или секту, чья деятельность опасна для социокультурной целостности и Иудеи, и Римской империи.