Следует признать, что, остановив свой выбор на Смитфилде, Маркус поступил правильно. Один верный поступок – это уже что-то. Хотя…
– Сегодня у меня нет времени на выпивку. И потом, разве вы не устали? Лично я устал, хотя и поспал пару часов. Как раз когда я собирался прилечь, прибыла девочка.
Смитфилд проигнорировал далеко не тонкий намек Маркуса и уселся на стул, который совсем недавно освободила гувернантка. Только, в отличие от нее, он не присел на краешек, а вальяжно развалился, широко расставив ноги, и, откинувшись на спинку, принялся качаться на двух хлипких ножках.
«Хм. Надо бы попробовать эту позицию. Вполне возможно, она окажется удобнее, чем та, которую я облюбовал».
– Она все еще здесь? – В голосе Смитфилда слышалось неподдельное удивление.
– Да. – Маркус ненадолго задумался, вспоминая, что советовала ему гувернантка. – Девочка только что приехала в столицу. Она дочь моей дальней родственницы, которая умерла в Индии. – Они со Смитфилдом оба знали, что это ложь, но Маркусу надо было начинать практиковаться. – Я оставил свою дальнюю родственницу у себя. Что еще я мог сделать?
Смитфилд вместо ответа многозначительно промолчал, пристально глядя на Маркуса. И этот взгляд сказал все, что было на уме у обоих: аристократы, как правило, не селят у себя бастардов. Больше того, они их почти никогда не признают своими отпрысками и без всяких угрызений совести вышвыривают на улицу. Как бы там ни было, Маркус поступил на редкость ответственно и гуманно, притом что ответственность и гуманность были ему совсем не свойственны. Он никогда ни о ком не заботился, разве что изредка о самом себе, потому что по большей части о нем заботились другие. И то, что его беззаботная жизнь протекала бок о бок с беззаботной жизнью его слуг, было чистой воды совпадением. Хотя, возможно, жизнь прислуги лишь казалась ему беззаботной.
– Не думаю, что вы собирались в ближайшее время стать… дядей, – сухо заметил Смитфилд.
Смитфилд дал Маркусу понять, что знает правду. И еще Смитфилд дал Маркусу понять, что не стал бы осуждать Маркуса, если бы тот выставил девочку за дверь и тут же о ней забыл.
Но отсутствие осуждения со стороны лучшего друга не означало, что Маркус не осудил бы себя сам.
– Мне показалось невежливым выставлять ее за дверь, – пожав плечами, сказал Маркус. – Тем более что у нее недавно умерла мать и все такое. – Маркус был сам себе противен. Бессердечный, черствый эгоист.
Забавно, ведь он так и не смог вспомнить лицо Фионы, хотя регулярно пользовался ее услугами, по меньшей мере два месяца. Лицо вспомнить не смог, зато легко вспомнил, что ртом она умела творить чудеса. И еще он помнил, что, когда они обсуждали ситуацию с ее беременностью, она не стала усложнять ему жизнь слезами, истериками или необоснованными требованиями. Она смиренно приняла ту сумму, что выделил для нее финансовый поверенный Маркуса, и даже не подумала попросить больше денег. Маркус, если честно, даже не знал, какая это была сумма.
Однако своей дочери Маркус никогда бы не стал об этом рассказывать. А других воспоминаний о Фионе у него просто не было.
– Что вы намерены с ней делать? – Если любопытство и пробивалось в голосе Смитфилда, то в очень умеренных дозах. Словно Роуз была устаревшим предметом мебели, место которому на чердаке, или вышедшей из моды жилеткой.
По всей видимости, правило, запрещающее задавать герцогу вопросы, соблюдалось отнюдь не так неукоснительно, как представлялось Маркусу. Надо бы поговорить с тем лицом или группой лиц, что составляют правила этикета для высокотитулованных особ.
– Я нанял гувернантку. – Красивую женщину. Не говоря уже о том, что эта женщина всем своим поведением бросала ему вызов. Но при этом отлично справлялась с воспитанием маленьких девочек, судя по тому, как восприняла ее Роуз. Эта женщина отлично знала свое дело, если, увидев ее, Роуз пусть и не перестала бояться совсем, то явно почувствовала себя более комфортно. Правда ли, что, взяв на работу гувернантку, он совершил первый альтруистический поступок в своей жизни или это его субъективное ощущение?
Плюс ко всему, в ее присутствии он чувствовал легкое покалывание во всем теле; приятное щекотание нервов от сознания того, что говоришь с человеком, который не испытывает перед тобой ни страха, ни благоговения. Которому ты, возможно, даже не нравишься.
Чего бы ему стоило заставить ее проникнуться к нему симпатией? И сколько бы для этого понадобилось времени?
Пожалуй, двумя минутами тут бы не обошлось.
Так что, возможно, он не был стопроцентным эгоистом.