В описаниях мы нередко одушевляем неодушевленные предметы. И далеко не всегда эти одушевления приводят к созданию отдельного маленького сюжета, как было в разговоре Каталана с его пальцами. Иногда это просто развернутая метафора. Герой оказывается в мире, где все живое и обладает разумом. То есть, в предельно субъективном (субъективизированном —??) мире. Все в этом мире — личности: дома, деревья, тележки. И каждая личность как-то относится к герою. Обычно такое происходит, когда герой одинок, ему не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. Тогда он, как персонаж из рассказа Александра Грина, начинает болтать со встречными предметами.
Из «конановского» рассказа: «Яростные волны нападали на обшивку корабля, стремясь мощным ударом выбить в борту хотя бы небольшую трещину, через которую сможет устремиться вечная вода, круша и разрушая всё вокруг».
Что в этой фразе не так (помимо непомерно и неоправданно усложненного синтаксиса — попросту говоря, помимо того, что она очень уж длинная)?
В этой фразе автор одушевляет волны. Он придает им характер — они яростные, у них плохое настроение, которое они вовсе не намерены сдерживать, хотя бы из соображения приличий. Они нападают на обшивку корабля. У них есть цель — они хотят выбить в борту хотя бы одну трещину. То есть они не просто одушевлены, у них есть характер, настроение, занятие, цель. Такое впечатление, что еще немного — и автор назовет нам номер страхового полиса или кредитной карты этих волн. Иными словами, одушевляя неодушевленное, автор чересчур увлекся. При этом, заметим, одушевлены только волны. Они мыслят себя отдельно от воды. Они действуют ради того, чтобы «вечная вода» хлынула в пробоину. Фактически так мыслят себя политики относительно народа. Когда воде будет дан путь, ей же будут даны и указания — крушить и разрушать. Очень уж умны, хитры и настойчивы эти волны.
И это — не придирка с моей стороны. Если автору нужно одушевить неодушевленный предмет, он (автор) обязан внимательно отслеживать — что он одушевляет и до какой степени. Иначе получится голем. А мы все знаем, чем заканчиваются эксперименты с големами.
Предположим, одушевляется скользкая тарелка в руках неумелого мойщика посуды. Эта зловредная штука выступает в роли воплощения судьбы, рока. Мойщик наделяет ее нравом, думает о ее происхождении, о ее судьбе, о том, как она сварливо брякала о бока своих товарок, о том, как она готовила мойщику злостное испытание, как она любит скользить, убегать, о том, как она, возможно, мечтала заниматься катанием на коньках — и так далее, пока тарелка не разобьется или не будет укрощена. В данном случае одушевление тарелки позволит описать простой процесс мытья посуды как достойную схватку двух противников, из которых человек — слабейший. Здесь предельное одушевление неодушевленного предмета более чем оправдано.
Когда автор начал с одушевления, а потом не может остановиться, и все обстоятельства списывает на то, что «волнам» вздумалось сделать то или это, и при том таким-то способом, с такой-то целью, ради «воды», которая уже получила указания из центрального комитета, — это не оправдано. Сильный прием используется только для решения сильной задачи. Если он применен просто так — это только портит дело.
Часть вместо целого. Замечательный прием, отлично работает. С его помощью можно создавать изумительные иронические эффекты. Называть человека по какой-то детали его внешности: «Вошел Серый костюм», «Сизый нос возразил».
Называя кого-то не по имени, а по примете — «Серый костюм», «сизый нос», «пикейные жилеты», — мы подчеркиваем малозначительность данного персонажа как личности. Нам не важно, что это чей-то сын, что это чей-то муж, что это человек со своими чувствами, своей судьбой, с какими-то мечтами. Нас интересует только то, что он одет в серый костюм и, следовательно, служит в некоем ведомстве, может быть, является шпионом или доносчиком. То же самое и с сизым носом, каковой, возможно, указывает на прискорбные пристрастия персонажа — которые и привели к полной утрате им других личностных характеристик.
Но бывают и другие варианты употребления части вместо целого. В «Белой гвардии» Булгакова, например, гениально дан эпизод, когда офицерское общество в доме Турбиных пьет за здоровье государя императора. «Загремели шпоры о стулья», пишет автор. В этой фразе «шпоры» служат обозначением офицеров, загремели о стулья — значит, офицеры встают. Он дает только одну деталь, деталь крайне значимую, определяющую. Усредненный автор написал бы, что «офицеры с бокалами в руках начали вставать, провозглашая здравицу». И ничего страшного нет в такой фразе, грамматически она правильная, стилистически она не ошибочная, но — совершенно бескрылая и скучная. Особенно если сравнивать с булгаковской. «Поэтому он ас, а вы — у-два-с».