Сызмальства шорохи, вздохи, звуки... Ритмы, блики, запахи... Насыщенный запах материнского молока. Почему насыщенный? Потому что нет страха, что его не хватит, потому что через годы этот запах будет отторгаться до аллергии. И через годы, даже на смертном одре мать останется символическим источником жизни. Я держу её за руку. Ниточный пульс становится всё глуше, глуше. Внезапно он замирает. На рассвете мать умирает, оставляя надежду на восприятие почти лучезарной материнской благости. В двухкомнатной квартире словно кто-то разлил мирро.
Между двумя этими чувствами - вечное нежелание жить пристяжным к вычурно театральной матери, которая после войны была отнесена к сталинским евреям и оттого выжила. Их эшелон из Киева уходил последним. Жены и дети, матери и сёстры офицеров Красной Армии вывозились за Урал... На Урале, в приозерном лесничестве провела мать полные три военных года, работая в лесхозе по заготовке сена для лосей и собирая шишки кедрача в летнюю пору. Там и училась благоветь перед вождем великого советского народа. Не на люди, а глубинно, всасывая в себя всю сусальную позолоту жуткого тоталитарного режима.
Это было, для понять, ну, как прививка от кори... В пору материнства из неё сыпались сталинские прибаутки, стишки и поэмы, от которых ей не была ни краше, ни веселей... Но мне предъявлять свои претензии ко времени было ой как ещё рано... Скорее приходилось предъялять свои претензии к фекальным детским горшкам. Они, прямо скажу, были весьма мелковаты. И в том была своя заковыка. После войны, сразу после страшной войны во все сиротинцы великого СССР стали прямо из Германии в качестве репарации присылаться горшки из металлических касок германского вермахта.
И вот ходить в подобные горшки даже полутора годовалым младенцам было страшно. Только присядешь на такой казенный горшок, так тут же в голове у тебя возникали разрывы. Так что случалось, что с подобных горшков и соскальзывали, и промахивались. Так что вскоре их разобрали по госпиталям длительной послевоенной реабилитации в виде не шибко замысловатых больничных уток, в которые испражнялись уже только фронтовики.
А маленьким детям в советских дошкольных учреждениях оставалась только коллективная дисциплинарная система общественных испражнений. Горшки числом до 20 расставлялись вдоль трех стен и строго под контролем старшей медсестры по команде заполнялись фекалиями. И горе было тому, кто не встраивался в систему. Особенно ночью, когда карапузам до выключателей не дотянутся, а страх - вот он первый осознанный стах - он уже тут как тут! И всё! Поутру облажавшихся прошлой ночью строили паровозиком и этот паровозик маршировал от постелей к коммунальному отхожему месту по два, три, пять раз с речевками типа:
Я сижу на вишиньке,
не могу накушаться.
Дядя Сталин (Ленин) говорит -
надо маму слушаться.
Менялся и рацион. Вместо свежих фруктов и овощей давалось полстакана тыквенного морковного или томатного сока. Так страх персонифицировался и закреплялся в сознании некой глупой речевкой:
если будешь какером -
пить тебе морковку
и тебе за это не дадут
винтовку.
Так что мимо винтовки я в своем фикально-наполоханном детстве проехал.
Альтруизм или даже жертвенность непременно должны присутствовать во всей литературной прозовой молодежке, а представлена в большистве литнетовских произведений она, и всё вреде бы да, но... Остаются нескладушки и шероховатости, когда пытаешься уследить за простейшими мелочами.
Вот, например, нередкая ипостась блудницы. Только, пожалуйста, не путать с путаной, ибо блудница - это кастовость и клейма на запястьях нежнейших рук, как у рабов, - им уже никогда не светит стать светскими вальяжными матронами. любая из храмовых и обозных блудниц всегда чья-то, а купцам, жрецам и воинам дано сакральное право просто иметь заблудших блудниц...
И даже если у нее есть дети, то и они едва не в праве за волосы выволакивают на сцену амфитеатра и там насилуют, за то что вознамерилась... а затем едва ли не всегда убивают, или на худой конец изгоняют из очередного феодального социума... или как бы феодального, космического, планетарного, галактического... Вроде бы только нюансы, мелочи, но именно в них собака порылась, даже тогда, когда выдержано надлежащее настроение.... А если с нею Некто и отважится на неравный брак, то едва ли не у стен приютного дома, Просто очевиден побег на окраину Ойкумены, и только затем наступает столь очевидное счастье...