Какой объем текста и времени для повести достаточен?
Ну, знаменитая «Барышня-крестьянка» из «Повестей Белкина» не дотягивает до 30000 знаков, а самая маленькая повесть Белкина — «Гробовщик» — имеет объем чуть более 11 000 знаков. В наше время все это — пределы объема журнального очерка, а «Гробовшик» по размеру пройдет и по стандартам Сетевого журнала. Так что «Повести Белкина» вполне можно назвать «Новеллами Белкина», но тогда красота названия пропадет и возникнет некое жеманство, поэтому Пушкин был, как всегда, прав.
Проспер Мериме написал романтическую остросюжетную повесть «Кармен» — это порядка 90000 знаков и море страсти. Однако, как метко заметил Юрий Лотман, «экзотика, фантастика и мифология Мериме всегда точно приурочены к географическому пространству и неизменно окрашены в отчетливые тона couleur locale… Острота достигается тем, что литературная география Мериме неизменно воплощается в пересечении двух языков: внешнего наблюдателя-европейца (француза) и того, кто смотрит глазами носителей резко отличных точек зрения, разрушающих самые основы рационализма европейской культуры. Острота позиции Мериме заключается в его подчеркнутом беспристрастии, в том, с какой объективностью он описывает самые субъективные точки зрения. То, что звучит как фантастика и суеверие для персонажа-европейца, представляется самой естественной правдой для противостоящих ему героев, воспитанных культурами разных концов Европы. Для Мериме нет «просвещения», «предрассудков», а есть своеобразие различных культурных психологий, которое он описывает с объективностью внешнего наблюдателя. Рассказчик у Мериме всегда находится вне того экзотического мира, который описывает».
Это «остранение», выход автора в «объективную» позицию наблюдателя, это эмоциональное, социальное и философское отдаление от истории — отличительное свойство и необходимое условие хорошей повести. Ибо иначе психологизм, свойственный рассказу, захлестнет писателя, и сюжет утонет в рассуждениях — вместе с идеей. Поэтому автор малой прозы, углубившийся в психологию героев при переходе от остросюжетной новеллы-развязки к интересной жизни в рассказе, вынужден снова научиться смотреть «холодным взглядом» на архитектуру сюжетного построения своего текста.
Взявшись за тему, превышающую масштаб рассказа, вы неизменно обнаружите, что «большое видится на расстояньи» — и либо вернетесь к форме никогда не кончающейся серии «Кентерберийских рассказов», либо научитесь «вставать над схваткой» ваших героев. Вот, например, романтик Александр Грин смог это сделать — и написал повесть-феерию «Алые паруса», вместив в объем около 110000 знаков огромное количество женских вздохов. Психологизм характеров вырастил из этой простенькой новеллы рассказ, а страсти и желание автора «закруглить» и «осоциалить» сюжет довели историю до объема повести, что позволило ей ярко прозвучать в веках, как и «Кармен». Ведь будь эти истории всего лишь новеллами, возможно, им не досталась бы такая богатая литературная и экранная жизнь.
Хотя вот рассказ «Загадочная история Бенджамина Баттона» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда занимает порядка 40000 знаков, а тянет не только на повесть, но и (с доработками сюжета, героев и антуража) — на неплохой фильм. Почему? Потому что, в отличие от рассказа, в повести сквозь маленькую жизнь отдельных людей начинает ощутимо чувствоваться огромное дыхание бесконечности. Той самой, о которой в «Баттоне» сказано: «Колибри — это не просто еще одна какая-то птица. Ритм сердца — 1,200 ударов в минуту. Их крылья делают 80 движений в секунду. Если ты заставишь их прекратить махать крыльями, они умрут меньше, чем за 10 секунд. Это не обычная птица, это офигенное чудо! Они замедлили движения их крыльев на пленке, и знаешь что они увидели? Кончики крыльев выписывают… Ты знаешь, что значит знак «∞» в математике? Бесконечность!»
«Самая большая бесконечность» возникает, конечно, когда повесть является обработкой фольклорного мотива или попавшей «в десятку» читательского самоощущения «новой сказкой», как в России это случилось с «цеховой легендой» Лескова под названием «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» (Цеховая легенда)». При первой публикации Лесков в духе Пушкина и Гоголя выдал историю за «народную», снабдив ее предисловием: «Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке, но, очевидно, она пошла из одного из этих мест. Во всяком случае сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собою гордость русских мастеров ружейного дела… Я записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку в царствование императора Александра Первого».