На сей раз ожидание ответа заняло три или четыре минуты. Спешить и нервничать было бессмысленно, это я точно знал. Но сколько же можно ждать? Вслух я произнёс:
— К чертям, не собираюсь я сгореть заживо…
Меня прервали. Пришёл ответ? Или нет… Да, пришёл: «Вытяни аварийный — штифт — быстрее — кретин — болван».
Я вытянул штифт, и ремни ослабли. Теперь вылезти. Вылезаем, вылезаем. Не получается. Не удавалось выбраться из кабины. Руки и ноги трудились добросовестно, но ничего не могли сделать. Ушёл наверх последний отчаянный запрос с пометкой «Срочно»: «Что-то ещё держит нас, очень тяжёлое».
Ни руки, ни ноги понапрасну не суетились. Они инстинктивно знали, что сила им не поможет. Они сосредоточенно ожидали ответа, но как он долго не приходил! Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд… Ничто не раскалилось добела, не было ни шипенья горящей плоти, ни запаха горелого мяса, но это могло начаться вот-вот, потому что старые «гладиаторы» изготовлялись не из упрочнённой стали, как «харикейны» и «спитфайры». Их полотняные, туго натянутые крылья пропитывались абсолютно несгораемым раствором, но под ними помещались сотни маленьких тонких распорок из тех, что идут на растопку, разве что ещё тоньше и суше. Если бы какой-нибудь умник сказал себе: «А сделаю-ка я нечто такое, что будет пылать ярче всего на свете» — и принялся за усердный труд, он бы в конце концов сотворил что-нибудь похожее на «гладиатор».
Я терпеливо ждал. Ответ пришёл замечательный, во-первых, очень быстро, а во-вторых, всё разъяснилось: «Парашют — поверни — застёжку».
Я повернул застёжку, освободил парашют, не без усилия приподнялся и перевалился через борт. Что-то горело. Я перекатился по песку, отполз подальше на четвереньках и лёг.
В огне рвались боеприпасы моего пулемёта, пули ударяли рядом в песок. Я их не боялся, а просто слышал.
Возникла боль. Сильней всего болело лицо. С лицом что-то случилось. Я подтянул руки к лицу, оно было липким. Где нос? Нос делся куда-то. Я поискал зубы, но не сумел определить наверняка, есть они или нет. Потом, наверное, задремал.
Вдруг откуда ни возьмись рядом со мной оказался Питер. Я слышал его голос и как он плясал вокруг, вопил как сумасшедший, тряс мою руку и говорил:
— Господи, я думал, ты там, внутри. Я грохнулся в полмиле отсюда и прибежал к тебе. Ты как, в порядке?
Я спросил:
— Питер, что с моим носом?
Он чиркнул в темноте спичкой (в пустыне ночь наступает мгновенно) и после паузы сказал:
— Не то чтобы от него много осталось… Болит?
— Не задавай дурацких вопросов, конечно болит!
Он сказал, что пойдёт к своему самолёту взять морфия из аптечки, но вскоре вернулся со словами, что не нашёл самолёта в темноте.
— Питер, — сказал я, — я ничего не вижу.
— Я тоже, — сказал он. — Ночь.
Стало холодно. Стало ужасно холодно. Питер вытянулся возле, чтобы нам греться друг о друга. То и дело он повторял:
— В жизни ещё не видал человека без носа.
Время от времени я сплёвывал кровь, много крови, и каждый раз Питер зажигал спичку. Раз он протянул мне сигарету, но она отсырела, и вообще мне не хотелось.
Не знаю, сколько мы с ним так провели, и мало что помню после. Помню, я говорил Питеру, что у меня в кармане есть таблетки от горла и чтоб он их принимал, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Я спрашивал у него, где мы. Он отвечал, на ничьей земле. Потом раздались голоса английского патруля, они по-английски спрашивали, не итальянцы ли мы. Питер ответил что-то, не помню что.
Позже был суп — горячий, густой, и мне от одной ложки сделалось плохо. И всё время не уходило приятное ощущение того, что Питер здесь, что он замечательный, всё правильно делает и никуда не уходит. Вот все мои воспоминания.
Люди с кистями и красками стояли у самолётов и жаловались на жару.