Задавая вопросы, он непрерывно шарил глазами по комнате. Искал зацепки. Тщательно изучал висевшие на стенах плакаты. Остановился взглядом на африканской деревянной маске, которую подарила мне одна девушка (ее мать не пожелала видеть такую зловещую штуку у себя дома). С грациозностью дикой кошки вскочил на ноги и, потирая руки, подошел к книжному шкафу. Присел на корточки, спиной ко мне. Я знал, что он проверит все корешки до единого. Раньше там стояло несколько книг, от которых я избавился заодно с порнухой; теперь я мучительно гадал, не осталось ли в пыли отметин, намекающих на то, что у меня, словно у Британской библиотеки, есть потайной или закрытый фонд. Покончив с книгами, он взялся за мою коллекцию записей.
Оглянулся через плечо, озарив меня улыбкой:
— Знаю-знаю, я здесь, чтобы расспрашивать про чердак. Но, понимаешь, я просто млею от чужих музыкальных коллекций. А ты?
Еще бы!
— Обожаю вот этих! — воскликнул он, помахав одной из кассет. — Обалденные!
— У них недавно вышел новый альбом, — угодливо сказал я.
Он поднялся с довольным видом — наши вкусы в инди-роке явно совпали. Затем обернулся, блеснув глазами:
— Обязательно добавлю его в свой список покупок для Рождества. А теперь давай поднимемся наверх и поглядим, что там.
Дик Феллоуз последовал за мной в коридор. Его удивило, что я, выходя из комнаты, проверил, защелкнулся ли замок. Он спросил, всегда ли я держу дверь на запоре. Я заметил, что случаются мелкие кражи. Он же в ответ посетовал — мол, куда катится мир, если уже и студенты не доверяют друг другу.
Первые два пролета Феллоуз шел впереди. Я заметил, что он носит сильно зауженные черные брюки и черные лакированные туфли. Было что-то жеманное, женоподобное в том, как он водил рукой по перилам и огибал стояки на площадках. Я слыхал, что однажды он всю ночь напролет нянчился со студентом, перебравшим «кислоты». Как видно, хороший человек, раз сидел с этим олухом, подстраховывая, пока того не попустит. Поговаривали, правда, что Феллоуз трахнул того студента в задницу, а потом убедил его, будто это была галлюцинация. Я встал на сторону меньшинства, считавшего это поклепом.
Пожалуй, именно тогда я впервые познал пьянящее дармовое чувство праведности, которое возникает, когда ты отстаиваешь чье-то доброе имя.
На самом верху, в конце коридора, вилась еще одна лесенка, ведущая к чердачной двери. Предполагалось, что у всех постояльцев есть доступ к чердаку, поскольку его нам отвели под хранение личных вещей — между семестрами комнаты требовалось освобождать, чтобы колледж мог сдавать их на время конференций. Но чердак запирался, а для того, чтобы туда попасть, приходилось идти на поклон к главному вахтеру — угрюмому недомерку-трубкососу, чью каморку, провонявшую табаком и еще какой-то неведомой хренью, сторожила злобная одноглазая овчарка. Идти до его сторожки было полмили. На руки он ключ не выдавал ни под каким видом, просителей принимал только по расписанию, а когда отведенный срок наступал, сначала долго и нудно церемонился с огромной связкой ключей, а потом всю дорогу от сторожки до чердака дрессировал свою псину. Чтобы уберечься от этого цирка, к вахтеру просто-напросто никто не ходил — чего, ясное дело, он и добивался. А для хранения вещей мы приспособили сушилку и прачечную.
В этот раз ключи были у Феллоуза с собой. Дверь поддалась не сразу, пришлось надавить плечом, после чего она с тяжким вздохом распахнулась. Капеллан переступил порог и, манерно извернувшись, придержал дверь передо мной. Едва я вошел, он тихонько прикрыл ее у меня за спиной. Не знаю почему, но я бы предпочел, чтобы комната оставалась открытой.
Феллоуз прошелся по рассохшимся лакированным половицам, остановился и, подбоченившись, уставился на рисунок. Из дальнего конца чердака, через окошко, похожее на иллюминатор, хлестало, заливая паркет светом, декабрьское солнце. От этого пометки на полу казались бледнее, чем были на самом деле. Какое-то время мы стояли молча; наконец капеллан спросил:
— Знаешь, что это?
— А как же. Пентаграмма.
— Пентакль, — поправил он.
— А какая разница?
Феллоуз ответил таким тоном, будто я имел счастье присутствовать на одной из его консультаций:
— Пятиконечная звезда находится внутри круга, следовательно, это пентакль, — он поднял на меня глаза, — а не пентаграмма.
— Сатанизм, — сказал я.
— Правда?
Должно быть, я покраснел.
— Ну, мне так кажется.
Начертанный мелом круг с вписанной в него пятиконечной звездой находился внутри еще одного концентрического круга. На каждой из пяти вершин звезды стояли свечи и маленькие керамические блюдца — в одном, видимо, соль, в других — какие-то пряности. Рядом виднелись всякие знаки, возможно древнееврейские, а между кругами — длинное латинское изречение.