— Давай устроимся в комнате для заседаний, а?
После этих слов Тони я понял, что он не просто так заскочил. Он хочет сказать мне что-то не предназначенное для ушей Вэл. Я встал из-за стола, чтобы пройти в комнату для заседаний, как вдруг зазвонил телефон. Вэл подняла трубку, затем прикрыла рукой микрофон. «МВД», — сказала она одними губами.
— Ничего, если я подойду? — спросил я Тони.
— Конечно.
Меня приглашали возглавить какой-то новый комитет. Новейшие подсчеты показали, что в стране примерно сто тридцать тысяч бездомных детей. Меня так и подмывало сказать: почему бы вам, черт возьми, не послать к чертям весь этот чертов комитет и не потратить эту чертову тучу денег на строительство нескольких пунктов экстренной помощи и приютов? Разумеется, на самом деле я ответил: «Да, я согласен».
— Сколько-сколько бездомных детей? — спросил Тони, когда я назвал ему причину звонка. — Что ж, могу в это поверить.
— Две тысячи седьмой год на дворе, — сказал я. — Не тысяча восемьсот седьмой.
— Да уж.
Он снял фуражку и надул щеки. Похоже, ему не очень-то хотелось обсуждать количество бездомных. Лицо у Тони чрезвычайно бледное, а волосы на лбу растут «вдовьим клином». Сравнение с вампиром, сами понимаете, так и вертится на языке — даже и не знаю, как с этим искушением справляются его подчиненные. Но внешнее сходство с ожившим покойником искупает по-настоящему теплая улыбка.
Вэл принесла ему кофе. Она отлично помнит, как он любит — без молока и два сахара, — а он не упускает случая заметить: «Сладкий, как грех, черный, как смерть». Он с нею флиртует. Ей это нравится. Пока они разыгрывали эту сценку, я благодушно улыбался, а когда дверь за Вэл закрылась, Тони перешел к цели визита.
— Уильям, твое имя всплыло в самом неожиданном месте.
— Серьезно?
«Вот оно, — подумал я. — Книги. Нас прищучили. Вот что значили эти расспросы».
— Да. В неожиданном месте.
— И что же это за место такое?
— Слушай, я пришел как друг, а не как легавый, ясно?
— Что я наделал? Я все подпишу.
Кажется, он оценил шутку.
— Ничего такого. Но расследование привело ко мне. Ради тебя я готов на многое, Уильям, ты же знаешь. Это так. Но сначала я хочу послушать, что ты мне расскажешь.
— А именно?
— Тот случай с террористом. У дворца.
— Шеймас? Он не террорист. Он отчаявшийся старый вояка. У него ум совсем зашел за разум.
— Бомба есть бомба. Но не это главное. Важно другое: ты солгал следователю насчет того, что этот старый вояка дал тебе.
— Верно, я солгал.
— Зачем? Зачем ты это сделал?
Я посмотрел ему в глаза:
— Тони, я понятия не имею, зачем я солгал. Слушай, вот как было дело: в тот вечер я оказался там из-за «Гоупойнта»…
— Эти гоупойнтовцы как кость в горле. Пора бы кому-нибудь приструнить их…
— Он сунул мне этот… платок, а я… ну, я не знаю… я просто хотел как-то защитить старика от этого мира. Глупо. Я не могу объяснить.
Тони задумчиво кивнул. Обычно его карие глаза полны сочувствия, но сейчас под их пристальным взглядом мне стало неуютно. Он снова и снова шкрябал дном чашки по блюдцу, словно пытался избавиться от повисшей капли кофе.
— Ясно. — Наконец он сделал глоток. Его кадык заходил вверх-вниз. Он поставил чашку и откинулся на спинку стула. — Но зачем же так, Уильям? Зачем обманывать детектива, который пришел к тебе домой?
Что я мог ему сказать? Сказать правду не получалось, как тонко ее ни подавай. «Ну, — мог бы сказать я, — дело в следующем: я солгал насчет Шеймаса, потому что он один из немногих людей, которые, как и я, способны видеть бесов; мне хотелось знать, что он об этом думал, так что я оставил себе платок, потому что в нем была тетрадь, о которой вам, между прочим, вообще ничего не известно. Понимаешь? Все очень просто. Забудь об этом; я даже сыграю с тобой в гольф».
Вот то-то и оно.
Я знаю Тони больше семи лет. И ни разу за все годы нашей дружбы не упоминал о бесах и тому подобных вещах — по очевидным причинам. Конечно, попробовать можно было. За время службы в полиции он, ясное дело, вдоволь наслушался невероятных историй, но по большому счету я уверен, что для его опытных ушей все это прозвучало бы самую малость сомнительно. Даже если это правда.
— Тони, я не могу объяснить. Знаю, я кретин. Наверное, у меня какой-то комплекс вины, но, когда меня допрашивает полицейский, я не могу не темнить, не отпираться, не…