Он нарушает молчание:
— Возможно, тебе стоит еще раз пошутить.
— Зачем?
— Чтобы легче стало. Веселее.
— Возможно, мне стоит пульнуть тебе в голову? Вот повеселимся-то.
— Тогда как же я смогу тебя выручить? Я все ломаю голову, как тебе помочь, но больше пока ничего не придумал. И ты зря недооцениваешь силу легкости. Положение у тебя тяжелое. Поэтому так важно быть легким.
— Прости уж, но мне сейчас как-то не до шуток — даже и не знаю почему.
— Война, в гуще которой ты оказался, — внезапно заявляет араб, — это лишь часть другой, большей войны: между легкостью и тяжестью. Именно сила тяжести удерживает твою ногу в этой ловушке. Легкость — вот что возвысит тебя над ней.
Я презрительно ухмыляюсь:
— Уссаться можно, чалма ты фигова.
Он удивленно таращится на меня единственным глазом:
— Я не понял этого выражения.
— Да? Ну и пошел тогда.
Я снова пытаюсь выйти на связь. Начинаю подозревать, что сели батарейки. Статические помехи так достали, что хочется зашвырнуть рацию подальше в песок, но я беру себя в руки и по-прежнему держу глумливого араба на мушке. Меня мучит жажда. Мне нечем дышать из-за набившейся в горло пыли, а еще срочно надо поссать.
Сведенной ноге совсем хреново. Я ее больше не чувствую; кажется, малейший порыв ветра может сдуть ее с мины и распрямить пружину. Хуже того, непроизвольно дергается икроножная мышца. Рубашка и штаны пропитаны потом. Впервые за все это время я спрашиваю себя, долго ли еще выдержу. Рано или поздно я могу забыться и убрать ногу. Я переношу весь свой вес на мину и начинаю осторожно притопывать свободной, левой ногой, чтобы восстановить кровообращение.
Толку от этого немного. Мне приходится повозиться, чтобы вытащить член из штанов и отлить на песок. При этом стоя одной ногой на мине и целясь из автомата в араба. Он с интересом наблюдает за этим упражнением. Моча на песке пенится и шипит. Наконец мне удается спрятать свой инструмент обратно. Уф, умаялся.
— Тяжело тебе, — говорит араб. — Очень тяжело. Я правда считаю, что шутка помогла бы.
Поднимаю автомат и целюсь ему промеж глаз. Почти готов жахнуть. И жахнул бы, да только это против моих правил. Хотя арабу-то откуда о них знать? Тем не менее он, похоже, и в ус не дует. Лопочет себе как ни в чем не бывало.
— Видишь ли, дружище, Бог создал этот мир смехом. Он увидел ночь и расхохотался. А когда прыснул напоследок, сотворил человека. Мы сделаны из сопли, которая вылетела у Него из носа, когда Он покатывался со смеху. Знаешь, что сказал пророк? «Время от времени дайте расслабиться сердцам, так как напряженное сердце слепнет». Положение у тебя непростое, но все равно это хороший совет.
— Понимаешь, легкость — единственное, что нам остается перед лицом абсурдности смерти. Смех — это лекарство от горя. Впрочем, ты и сам все это знаешь: ты ведь солдат и видел смерть. Да и сам убивал. Я знаю, что говорю. Я умею заглянуть в душу.
Таким образом он рассуждает около часа, если не дольше. Я слушаю, потому что его болтовня отвлекает меня. Я слышу, как журчит его голос, и уже почти не разбираю слов. Не знаю, как это выходит, но вдруг оказывается, что он стоит рядом со мной и что-то нашептывает мне в ухо. Похоже, у меня было что-то вроде транса, потому что я даже не заметил, как он вставал, — иначе не допустил бы этого. И вот он стоит в дюйме от меня и шепчет, обдавая мое ухо дыханием. Небо темнеет. Над пустыней сгущаются сумерки. Я смотрю на часы. Я стою на мине больше десяти часов.
— Я решил помочь тебе, — говорит араб. — Если ты позволишь.
— Кто ты такой?
Он отступает на шаг, качает головой:
— Я не знаю. Как ни стараюсь, ничего не вспоминается. Вот все, что я могу тебе рассказать: белая вспышка в пустыне, взрыв, ужасный ветер, и вот он я — бреду куда-то. Потом натыкаюсь на тебя. Я могу исполнить твое желание.
— Ну да, ты же чертов джинн.
Он хлопает в ладоши и подпрыгивает, хохоча. Смеется до упаду. Полы его черной дишдаши взлетают, и на какую-то головокружительную долю секунды мне мерещится, будто араб — это черная птица, парящая рядом со мной.
— Вот так шутка! Годится! Это поможет. Раз я джинн, то могу вызвать ветер. Но если я помогу тебе, ты уже никогда от меня не избавишься. Надеюсь, это ясно?
— Сними меня отсюда, — говорю я.
То, что происходит дальше, описать сложнее всего. Араб исчезает, и на его месте порхает красный адмирал. Бабочка садится на песок, где сидел араб, а через мгновение на нее пикирует ворон; я знаю, что это тот же ворон, который привиделся мне минуту назад, и одновременно тот, что зашел в мою комнату на Рождество, прежде чем меня отправили сюда. Ворон глотает бабочку и растет на глазах — двенадцать футов, тридцать футов; я слышу запах его раскаленных черных перьев и птичьего дерьма; вижу, как его желтые когти роют песок рядом с моей ногой, стоящей на мине; я едва не визжу: «Нет!» Но вой и так уже раскатывается по всему небу.