— Воздух! — ору я непонятно кому.
Это минометная мина или ракета, и она падает футах в тридцати от меня, а взрыв подбрасывает меня и несет, живого и невредимого, через пустыню. Я уже лечу вверх тормашками, когда слышу, как на безопасном расстоянии срабатывает моя мина, и только тут шмякаюсь в песок.
Что было потом, я не знаю, потому что очнулся в полевом госпитале на двести коек. Просыпаюсь, оглядываюсь и говорю:
— Где мои хлопцы? Верните ботинки, я должен приглядеть за своими парнями.
Подходит медик, снимает планшетку со спинки моей кровати:
— Для тебя, Томми, фойна — капут.
— Да пошел ты на хер. Где мои ботинки?
— Я серьезно, война закончилась. И не только для тебя.
Он и впрямь не шутил. Пока я три дня валялся без сознания, наши разбили противника в пух и прах. Мне-то и невдомек, но иракцы начали отступать, и наши дотла спалили их армию, драпавшую по «шоссе смерти». А я все это пропустил.
Меня навестило начальство, и в тот же день, но попозже, Брюстер.
— Слыхал, вы оклемались.
— Брюстер! Как меня сюда занесло?
— Говорят, вы наступили на мину. Мы вас искали всем подразделением. Радиосвязь прервалась. Пора уж было продвигаться дальше, но майор оставил нас троих продолжать поиски. Несколько часов там все прочесывали. Затем начался огонь по своим. А потом мы вас и обнаружили.
— Огонь по своим?
— Ага, — говорит он с ухмылкой. — С вас почти всю форму сорвало. Когда мы на вас наткнулись, старш-сержант, вы лежали пластом и заливались, будто вот-вот кишки надорвете.
— Ни хрена я не заливался.
— Ухохатывались как чокнутый, прям со всей дури. Так-то на вас ни царапинки, только язык вывалили и хи-хи-хи без умолку.
— Да пошел ты на хер, Брюстер.
— Зуб даю, сэр. А на голове у вас была вот эта штука.
Он разворачивается и идет к тумбочке в дальнем конце палатки. Что-то оттуда достает и возвращается к моей койке. Это аккуратно сложенный платок в красно-белую клеточку. Я беру его в руки:
— А что сталось с тем арабом?
— Каким еще арабом?
— С тем, на котором был платок? Что с ним?
— Да нет же, платок был на вас.
Я роняю голову на подушку. Последнее, что я помню, — араб, шепчущий мне в ухо, а затем взрыв налетевшего снаряда. Вот и все. Занавес.
Брюстер как-то странно на меня смотрит:
— Что произошло-то? Что с вами было?
— Брюстер, голова у меня раскалывается, чтоб ее…
— Позвать врача, сэр?
— Не, полежу чуток спокойно, и все. Ребята все целы?
— Все живы-здоровы. Рады, что вы в порядке.
— Молодцы, так держать.
Мы крепко жмем друг другу руки, и Брюстер выходит из медпалатки. Оставив меня с платком в руках. Он и теперь при мне. Этот платок. Этот шемаг.
Тогда я об этом не знал, но мои дни в армии были сочтены. Это правда, что взрыв мне почти не повредил. Физически. Но после того, что случилось, я не мог нормально спать и по сей день не могу. Как я только не лечился. Все без толку. От недосыпа меня стала мучить головная боль. Я принялся глотать таблетки от мигрени, но в итоге мне начали сниться кошмары, да такие жуткие, что и засыпать не хотелось.
Чтоб выполнять свою работу, я должен быть как огурчик. Нельзя же требовать от парней того, чего я сам не могу. Какое-то время я старался об этом не думать, хотя в глубине души понимал, что моя песенка спета. Потом, где-то через год после войны, меня вызвал полковник и стал мне задвигать про рекомендации и всякие изумительные возможности, что открываются перед отставными военными. Тут вам и проф-консультации, и перепрофилирование, и программа по обеспечению жильем. Сейчас не то что раньше, говорил он мне, когда уволенных из армии бросали на произвол судьбы. Помню, я выслушал все, храня гробовое молчание. Когда он закончил, я встал, отдал честь и строевым шагом вышел из кабинета.
Только не подумайте, что меня разжаловали, выперли или что-то в этом роде, нет. Я вышел в отставку со всеми почестями и с военной пенсией. Получил работу. По большей части в охране. Около трех лет работал на «Группу-4 Секьюрити». Мне было в радость работать ночами — спать-то я все равно не мог.
Даже не знаю, сколько раз он мне являлся, пока я не сообразил, кто он такой. В любом случае действовал он так: захватывал кого-нибудь, иногда на пару-тройку часов, а иногда всего на минутку. И давал мне знать, что это он. Говорил что-нибудь такое, чтоб я понял. Иногда прямо в лоб, иногда намеками, а то просто словцо-другое, чтобы напомнить мне о той нашей встрече в пустыне. Иногда в игры играл — ну знаете, дурил голову. Любил подмигивать. Это как бы намекало, что глаз-то у него один. Загвоздка в том, что есть же люди, которым просто охота подмигнуть посреди разговора, а я, значит, думаю: ага, вот и он. А на самом деле ничего такого — просто подмигнул человек, без всяких. И он знает об этом. Голову мне морочит. Такое у него чувство юмора. Но из-за этого я не выношу, когда мне подмигивают, — оно и понятно, учитывая, что мне приходится терпеть. А люди думают, я с прибабахом.