Зазвонил телефон. Мой сынуля Робби.
— Погоди, — сказал я. — Сейчас выключу.
— Люсьен говорит, что…
— Как дела? — перебил его я.
— Нормально. Люсьен говорит, что…
— Нет. После «нормально» нужно спросить: «А ты как поживаешь, папа?» Всего лишь маленький ритуал, согласен, но это важно.
Пауза.
— Люсьен говорит, что…
— Ясно, ритуалы тебе не по душе. Так что же говорит Люсьен?
— Он заплатит за теннис и фехтование, если ты заплатишь за Гластонхолл.
— То бишь, если я оплачу салат, горячее и десерт, он раскошелится на зубочистку?
— Чё?
— Небольшой жизненный урок, Робби. Если просишь денег, будь вежлив, уважай ритуалы, а самое главное — покрепче сжимай очко.
— Чё?
Я бросил трубку. Иногда стоит отвести душу и побыть мерзавцем. Затем врубил «Баззкокс». На полную катушку.
Не прошло и пяти минут — снова звонок. На этот раз Фэй. Желает знать, в чем дело.
— Он прямо взбесился, — сказала она. — Так шандарахнул своей дверью, что аж петля отлетела.
— Найди отвертку. Сними оставшиеся петли. Скажи ему, что получит дверь обратно, когда научится ею правильно пользоваться.
— Давай серьезно. Он хочет поговорить о Гластонхолле.
— Что-что? За этой чертовой музыкой ничего не слышно.
— Так выключи!
— Не могу, у меня тут народ. Сама знаешь, какой нынче молодняк пошел.
— Какой еще молодняк?
— Прости, ничего не слышно. Передай ему, пусть перезвонит, когда перестанет дуться. Пока!
Весьма раздраженный, я налил себе еще один бокал красного забвения и включил домашний комп. Ненавижу ли я своего мальчишку? Нет, конечно. Просто хочу вычесать из его головы гнид фанаберии, а заодно оставить память о том, что в самые важные годы его жизни я терпеливо и настойчиво учил его не быть скотиной.
В озлоблении пьешь как проклятый. Иногда аж трясешься от гнева — но притом ни в одном глазу. Чист как стеклышко. Пить в припадке ярости — все равно что нестись на бензовозе в пылающую нефтяную скважину со скоростью сто миль в час.
Я проверил электронную почту. Удаляя спам быстрыми щелчками по кнопкам, притормозил на письме, озаглавленном «Вторая попытка». Снова от Анны. От Ясмин. Короче, от нее.
Она извиняется за то, что дублирует прошлое послание. Ее почтовый аккаунт барахлит, и бывает, что письма теряются. Спрашивает об Антонии и «Гоупойнте». Про Эллиса ни гугу. И в заключение — она «не прочь посидеть за бокалом вина или чашечкой кофе» в любое время.
Не прочь посидеть? Опять двадцать пять, подумал я. В честь чего? Что ей нужно? Сомневаюсь, что антикварные книги. Возможно, пытается заполучить работу, рекомендацию, чей-то телефон или еще что-нибудь в этом роде. Странно все это. Потом я подумал — а может, ее науськивает Эллис? Гадкий рифмоплет ничуть не верит моей оценке «Гордости и предубеждения», и он совершенно прав: его чрезмерно чуткий хоботок унюхал не ту крысу. Неужели так и есть? Может, он думает, что жеробом винца развяжет мне язык и ей удастся что-то выведать?
Чего только в голову не взбредет! Похоже, мое сердце за все эти годы превратилось в бурдюк. Аутентичный, из дубленой козьей шкуры, трижды простроченный, пропитанный дегтем, с герметично закупоренным горлышком. Ничто не входит, ничего не выходит. Сколько бы я ни выпил, из меня ничего не выдавить, если сам не захочу. Я нажал «Удалить»: сгинь, бесстыжая девка.
Но тут выскочило окошко: «Вы уверены?» И я подумал: «А и впрямь, уверен ли я?» Поднялся, приглушил звук проигрывателя и состряпал ответ: незатейливый, шутливый, но достаточно отстраненный. И едва я его отправил, как услышал стук в дверь.
Штын пришел.
— Сколько ж можно! Четверть часа в дверь тарабаню, чуть не вышиб нафиг! Уже и уходил, обошел кругом квартала, опять вернулся и по новой. Музон твой слыхать, а тебя отсюда не добудишься!
Под мышкой у Штына торчала здоровенная папка для эскизов. Он проследовал на кухню, расстегнул молнию и принялся выкладывать на стол свои работы.
— Готово? — с надеждой спросил я.
Он одарил меня лучезарной триумфальной улыбкой:
— Почти.
Он пришел отчитаться о своих успехах, а не о финале. У меня сердце упало. Не совсем, конечно, но частично оборвалось, скособочилось, затрепыхалось. Я скрыл разочарование и, пока он скидывал пальто и раскладывал образцы, плеснул ему в бокал винца.
— Ты только глянь, какую я веленевую бумагу для футляра заделал, — гордо сказал он. — Лучше не бывает.
Я предпочел бы самой восхитительной обертке готовую конфету.
— Превосходно.
— Это чтоб не терять времени, пока жду закрепления и всего такого прочего.
Я понятия не имел, о чем он. Взял со стола один из образцов. Пятнистый, истрепанный, пахнет вроде бы точно как надо. Еще там лежали переплетные крышки — зеленый полусафьян с золотым тиснением на корешках. Их оставалось только измять. Все, что я увидел, выглядело отлично — не придерешься. Сделано-то мастерски, но еще и близко не готовая книга. Не говоря уж о том, что нам нужны две копии. Выходит, еще ждать и ждать. Я вернул образцы на место.
— Поздравляю, Штын, ты снова на высоте.
Услышав комплимент, он только моргнул.
— Как ты добился такого чудесного запаха?
Он дернул головой и отвел глаза. Я и не хотел, чтобы он рассказывал. Вопрос был риторическим.
— Как насчет отпраздновать, Уильям?
— Обязательно. Когда все будет готово.
— Волноваться не о чем, — сказал он, загружая образцы обратно в папку. — Считай, практически готово. Бери пальто.
— А не рановато ли? Я хочу сказать — когда точно ты планируешь закончить?
— Всему свой срок, Уильям, всему свой срок.
— Я держу нашего парня на крючке. Мы ведь не хотим, чтобы он сорвался?
— Бери пальто, говорю же. Джез уже в пути. «Агнец и стяг».
Значит, Ковент-Гарден. Штын оставил образцы у меня, чтобы забрать по дороге домой. Мы поймали такси. Я продолжал нахваливать мастерство Штына, надеясь, что лестные слова подстегнут его. Но в ответ услышал: «Хватит заливать, Уильям».
В Ковент-Гардене как-то не ожидаешь встретить заведение вроде «Агнца и стяга», с закосом под постоялый двор былых времен. Публика тут самая разношерстная, к тому же полно бесов — они толпами слоняются среди всех этих старинных деревянных штуковин, но к людям почему-то не лезут. За стойкой устроился Джез, а перед ним — ведерко со льдом и бутылкой шампанского да три пустых бокала.
— Мне бы чего-нибудь без пузырьков, — проворчал я.
— Ой, не брюзжи, — сказал Джез. — Штын, вели ему праздновать.
— Празднуй, — велел мне Штын.
Джез прихватил ведерко, я взял бокалы, и мы расположились за столиком в углу. Разлили шипучку, чокнулись и прикинулись, будто дело в шляпе. Я вполне сознавал, что цель у этого абсурдного «празднования» одна — унять мое беспокойство. Не вышло.
Порядок у нас был заведен вот какой: мы с Джезом оплачивали Штыну все материалы, а потом вычитали их стоимость из его гонорара — заметим, довольно скромного. Джез, вращавшийся на стыке искусства и моды, умело находил будущих покупателей. Мы с Джезом по взаимному соглашению жертвовали весь навар, за вычетом издержек, какой-нибудь благотворительной конторе (в этот раз — «Гоупойнту»).
Мы помолчали. Затем Штын спросил:
— Ну как тебе Нью-Йорк, Джез?
— Восхитительно. Просто улет. Зарядился кофеином, подышал гелием — и уже болтаешь как местный.
Я тоже бывал в Нью-Йорке. Однажды даже влюбился там, прямо в Центральном парке. Но это было бесовским наваждением — она оказалась демоном. Я не стал об этом упоминать, зато спросил:
— С кем-нибудь познакомился?
Джез неизменно с кем-нибудь знакомился. Такое впечатление, что мужчины и женщины стояли в очереди, чтобы ему отдаться. Он время от времени рассказывал нам о своих похождениях: курьезных, дерзких, причудливых. Но на этот раз только наморщил лоб и, вращая бокал, водоворотом закрутил в нем вино.