«Какого черта ей надо?» — недоумевал я.
Прежде чем ответить, я выждал еще один день. И в итоге все же назначил ей встречу на время обеденного перерыва.
Между тем я беспокоился об Антонии. Она по-прежнему источала тепло и свет, но выглядела уставшей. Ведь ее жизнь — сплошной изнурительный бой и она не дает себе ни минуты передышки. Я спросил себя, что же с ней происходит, когда постояльцы день за днем пьют ее жизненные соки; да что там, даже я сам, обнимаясь с ней на прощание, лишаю ее живительных флюидов, высасываю их, отнимаю.
В связи с этим мне вспомнилась библейская притча об Иисусе и женщине, у которой не прекращались месячные. Она дотронулась до края его одежды, а Иисус почувствовал, что из него изошла сила. Я никак не мог понять, что все это значит: то ли менструальная кровь несчастной женщины действовала на Иисуса, как зеленый криптонит на Супермена; то ли какая-то положительная энергия перетекла от Него к ней; то ли Он отчитал ее, потому что не хотел, чтобы Его касалась женщина, которая была нечиста. Бессмысленно спрашивать об этом тех, кто объявляет себя знатоком Писания; ничегошеньки они не знают. Библия как таковая — довольно расплывчатая штука, и каждый читатель видит свой собственный спектакль по ее мотивам. Но что касается Антонии и праведников вроде нее, тут важно вот что: не обкрадываем ли мы их?
Уже на выходе из «Гоупойнта» она меня озадачила:
— Эй, странного же типа ты мне подкинул прошлой ночью.
— Какого еще типа?
— Шеймаса. Старого вояку. Ветерана войны в Заливе.
— Ах да. Ты не против?
— Нет, конечно. Но дела у него неважнецкие.
— Это да.
— Каждую ночь просыпается с криками. Да еще и обмочившись от страха. Постоянно честит кого-то брехуном.
— Нехорошо.
— Да не то слово.
— Хреново, чего уж там.
— Ага, но ведь нефть из залива исправно поступает на Запад, так что его кошмары — дело житейское. Когда же это кончится, Уильям?
— Никогда. Мы будем продолжать творить зло и убеждать себя, что это благо. Это называется «мыслить рационально».
Антония уставилась на меня — ну точно Уильям Блейк, глядящий на семилетнего трубочиста. Она так и пылала от любви. Иногда мне даже смотреть на нее больно. И я, помахав ей рукой, пошел на работу.
По пути в свой кабинет я забрал у Вэл телефонные сообщения.
— Как самочувствие? — спросила она. — Выглядишь побитым.
— Заходил в «Гоупойнт». После него всегда чувствую себя выжатым как лимон.
На самом же деле меня мутило от страха при мысли об этом чертовом займе.
— В воскресенье об Антонии вышла статья в одной из желтых газет. Якобы у нее были приводы в полицию. И она три года провела в психбольнице.
— А там не написано, что она бывшая подружка министра внутренних дел?
— Что, правда?
— О да. Но об этом они не напишут. Пока что.
Я уединился за рабочим столом. На нем лежала записка от младшего министра — меня призывали подтвердить, что я поддерживаю правительственную молодежную инициативу. Фигня, успеется. Еще там валялось это идиотское приглашение на презентацию книги. Я и не думал туда идти. В списке однокашников, с которыми мне хотелось бы встретиться вновь, Чарльз Фрейзер, прямо скажем, занимал не первое место.
В сущности, в нем было что-то отталкивающее. Я аж за милю видел слова «кандидат в самоубийцы», начертанные морщинами на его озабоченном лбу. С таким поведешься — от него и наберешься. Словом, тогда, в колледже, я планировал только выяснить, что за хрень он затеял, и не возиться с ним ни минутой дольше.
Как он и просил, я сунул ему бумажную салфетку. Не то чтобы он уверенно мною командовал, просто чуток шарил в психологии и верно рассудил, что больше я его бить не стану. Фрейзер просек: не успел я дать ему в рыло, как сразу же пожалел об этом.
Он уселся, запрокинул голову и прижал мою салфетку к носу, чтобы унять кровотечение.
— Мне до одного места, что ты там устроил на чердаке. Я только хочу знать, при чем тут я?
Фрейзер медленно покачал головой. Говорить ему было трудно. Кровь из носа теперь лилась прямо в горло, так что пришлось наклониться вперед.
— Ты не поймешь, — сказал он. Или что-то наподобие этого. — На тебе это никак не сказалось бы.
— Что? Что не сказалось бы?
Фрейзер лишь отмахнулся:
— Ты должен отвезти меня в больницу. Мне надо показаться врачу.
Я подошел к нему, присмотрелся к носу. Много крови, в основном спереди на футболке, но вроде бы не сломан. Я тронул его нос указательным пальцем.
Фрейзер заорал как резаный. Очевидная симуляция. Ничего страшного с его сопаткой не произошло — так я ему и сказал. Я схватил его за нос и подергал из стороны в сторону.
На этот раз он завопил еще громче, и у меня не осталось никаких сомнений: бьет на жалость, и только.
— Я сейчас в обморок хлопнусь. Хотя бы такси вызови. Трудно, что ли?
— Не бухти, Фрейзер! Я бью людей в нос не для того, чтобы через пять минут вызывать им такси.
Он встал, покачнулся, а потом, тяжело ступая и все еще прижимая к носу пропитанную кровью салфетку, побрел к выходу. Театральность происходящего просто бросалась в глаза. Был бы я хоть чуточку мстительнее, зарядил бы ему еще раз, да посильнее. Я последовал за ним в коридор.
Я думал, что он поковыляет к себе, и решил пойти за ним, но он устремился к выходу на улицу, а затем на автостоянку.
— Ты куда это лыжи навострил? — крикнул я.
Он снова от меня отмахнулся. Забрался в машину — «фиесту» с кучей вмятин и выхлопной трубой без глушителя — и завел двигатель. Переключая передачи свободной левой рукой и удерживая руль локтем правой, он с ревом вывел машину-горлопанку со стоянки.
Я вернулся к себе. Кровь забрызгала стену точно по диагонали. И еще ковер заляпала. Следующие сорок пять минут я с дотошностью лаборанта наводил в комнате порядок. Теперь, оглядываясь назад, я спрашиваю себя — неужто мне чутье подсказало, что кровь Фрейзера заразна?
Надеясь выкинуть все это из головы, я спустился в бар студенческого сообщества и загрузил в себя шесть пинт биттера.
— Что это у тебя на шее? — спросила девушка, стоявшая за стойкой. Это была Линди, наполовину китаянка, одна из тех пяти студенток с фотографий.
— Что?
— У тебя на шее. Похоже на кровь.
— Это не кровь.
— А что тогда?
— Кровь.
Я отвернулся от Линди и через пять минут ввязался с каким-то студентом в бессмысленный и ожесточенный спор о том, заслуживает ли Боб Дилан хоть одного доброго слова.
Вернувшись в Лодж, я увидел свет под дверью Фрейзера. Жил он, между прочим, как раз подо мной. Я по-прежнему был очень зол, а пиво лишь подогрело мой гнев, так что я решил зайти и потолковать с ним еще разок. Я собирался молотом обрушиться на его дверь, но что-то заставило меня постучаться очень тихо, едва ли не украдкой.
За дверью послышалась какая-то возня, затем все стихло. Я стоял и прислушивался. Казалось, он что-то собирает и прячет. Я постучал снова.
— Одну минуту! — крикнул он и почти сразу же открыл дверь, кивком приглашая меня войти.
Комната меня удивила. Стены были увешаны всякой всячиной: пожелтевшими книжными страницами, газетными вырезками, фотокопиями, в которых кто-то выделил отдельные строчки светящимся маркером. Но все это затмевал нос Фрейзера, раздувшийся, как тепличный помидор-переросток. Может, опять пиво виновато, но я с трудом подавил смешок. Фрейзер это заметил.
— Рад, что тебе весело. А вот в больнице подтвердили перелом, так что буду весьма признателен, если ты больше не станешь его трогать. Сказали, до свадьбы заживет, но мне все еще очень больно.
— Мне жаль, — сказал я.
— Извинения приняты.
— Я не извинялся! — возразил я.
— Ты же сам только что сказал.
— Я сказал, что мне жаль, но не извинялся. То есть мне жаль, но я не жалею, что его сломал. Что дергал — да, что сломал — нет.
— Да ты на бровях!