– Понятно, – сказала она, но сэр Джон уже ничего не слышал, он вообще не обращал на Стефани внимания, словно ее и не было в экипаже. Она защелкнула замок на портфеле и стала смотреть в окно. Трясясь и покачиваясь, экипаж ехал по Стрэнд-стрит, а это означало, что они скоро будут на месте. На столе в кабинете сэра Джона лежал ее отчет. Она уже не помнила отчет во всех подробностях, ибо, дописывая последние страницы, валилась с ног от усталости.
Наверное, отчет никуда не годится. Скорее всего, сэр Джон будет читать его с горьким чувством разочарования. С ужасом. С отвращением. И – что хуже всего – с насмешкой. И в конце концов ей просто предложат освободить рабочий стол. А затем собрать вещи и съехать из по-спартански бедной комнаты на третьем этаже городской резиденции Уортингтона. И что ей делать? Вновь вернуться к герцогу Олимпии? Признать поражение? А дальше?
В этом была вся Стефани. Взбалмошная, озорная Стефани, вечно попадавшая в неприятности и трудные ситуации, из которых ей тем не менее всегда удавалось выбраться благодаря своему обаянию и положению.
На этот раз чуда не предвиделось. Она больше не была принцессой, очаровательной и любезной, которой все сходило с рук. Теперь она была никем. Даже хуже – она была беглянкой, изгоем и нарушала законы Великобритании одним своим существованием. Она полностью зависела от великодушия и расположения сэра Джона. И подвела его, провалив первое же данное ей поручение.
Девушка совсем пала духом, и радостное утреннее – возбуждение бесследно растаяло в лондонском тумане.
Экипаж остановился. Дверца открылась. Сэр Джон спустился с подножки и, не удостоив ее даже взглядом, пошел вперед и скрылся в дверях юридической конторы.
Стефани потащилась следом, держа в руках его тяжелый кожаный портфель, ощущая себя лакеем, которого никто не замечает. Собственно, она и была всего лишь неприметным клерком.
– Отдайте его мне, я сам понесу, – сказал мистер Тернер, появившись из ниоткуда, в поношенном сюртуке, вытянув руки ей навстречу.
– И вам доброе утро, мистер Тернер.
– А вы не задерживайтесь, мистер Томас. У вас на столе лежат письма, которые нужно переписать начисто. – Бросив на девушку торжествующий взгляд, мистер Тернер проследовал за сэром Джоном в его кабинет, прижимая к груди портфель.
Когда Стефани обернулась, чтобы взглянуть на свой стол, четыре пары глаз, до этого с любопытством взиравших на нее, мгновенно уткнулись в свои бумаги. Вот оно, ее рабочее место, которое она покинула менее восьми часов назад. На этом стуле она сидела, составляя злополучный судебный отчет. А на другом стуле сидел маркиз Хэтерфилд, грациозно распластав на нем свое великолепное тело, и, улыбаясь, смотрел на нее. Он посвятил ей весь вечер, накормил и позаботился о ее безопасности.
Это было приятно, не правда ли? Память об этом вечере останется с ней навсегда.
Стефани прошла между столами к своему рабочему месту, развернула стул и поставила его точно перпендикулярно обшарпанной деревянной столешнице. Она вдохнула знакомый стойкий запах, являвший собой смесь запахов кожи, бумаги и дерева, и у нее сжалось сердце. На углу стола лежало несколько крошек, оставшихся незамеченными. Она занесла над ними руку, собираясь смахнуть на пол, и вдруг остановилась. Интересно, чьи это были крошки, ее или Хэтерфилда?
Девушка сгребла их в ладошку и положила в карман.
В центре стола возвышалась стопка белой бумаги: сверху лежали несколько листов, исписанных неряшливыми каракулями, завершало пирамиду простое черное мраморное пресс-папье. Стефани достала из ящика ручку, встряхнула ее и приступила к работе.
Остальные клерки усердно скрипели перьями. Кто-то кашлянул, звук получился сдавленный, вымученный, словно тот, кто его произвел, героически пытался справиться с неожиданной напастью. Стефани сконцентрировалась на своем почерке, ибо изящное письмо никогда не было ее сильной стороной. В этом деле она была далека от совершенства, особенно в сравнении с каллиграфическим почерком своей сестры Эмили и размашистыми, летящими строчками, свойственными Луизе. Стефани была присуща некоторая небрежность: буквы торопливо наползали друг на друга; а еще она обожала тире, восклицания и предложения, которые заканчивались многоточием, что говорило о неоднозначности заключенной в них мысли и давало возможность читавшему строить предположения и делать собственные выводы.