И хотя в этих культурных сдвигах, несомненно, имеется определенная цикличность, более вероятным кажется, что постепенное разъедание свободы становится необратимым процессом, неизбежным последствием торжества равноправия над свободой, о чем предостерегал Токвиль в своей «Демократии в Америке». Дебри из мелких ограничений, которым ньюйоркцы с готовностью подчиняются каждый день, являются примером того, что Токвиль называл «деспотизмом посредственности». Почему с этим мирятся? Потому что им нравится чувствовать поддержку большинства, которая делает их невероятно сильными в их демократическом обществе. Это форма добровольного рабства, способ, с помощью которого большинство навязывает свою волю индивидам.
To, что у нас в Британии еще нет огромного количества этих правил, объясняется тем, что демократизации пока не удалось раздавить наш драчливый и независимый дух — обстоятельство, которое Токвиль бы связал с нашим аристократическим наследием. Разумеется, в современной Британии меньше аристократичности, чем в былые времена, но нравы и обычаи дворянства просачиваются во все слои общества, придавая аромат аристократизма обществу в целом. Его самым драгоценным даром было наделить любовью к свободе каждого британского гражданина, дав нашей стране возможность противостоять некоторым наиболее разрушительным результатам той самой любви к равноправию, которую Токвиль назвал определяющей характеристикой эпохи. Разумеется, я не имею в виду экономическое равноправие. Это один из парадоксов американской демократии, когда наименее оправданная форма неравенства, которая приговаривает 14 миллионов детей расти в нищете, в целом является единственной формой неравенства, к чему все относятся терпимо.
Восхваляя аристократические общества, Токвиль не сводил все к пользе принципа наследования против доктрины правящего большинства. Скорее он имел в виду классическое определение аристократии — правление лучших. Причина, по которой его так привлекала Британия XVIII века, связана с тем, что в то время она была обществом, где статус во многом определялся качествами человека, а не накопленным состоянием. Конечно, очевидная несправедливость, что резерв этих талантливых людей был ограничен знатностью происхождения, но Токвиль считал, что данную иерархию на основе человеческих качеств можно сохранить на время, пока не придет конец принципам наследования. Он очень надеялся, что демократия может слиться с аристократией, чтобы создать общество, основанное на принципах равенства, но в котором каждый человек стремился бы стать лучшим. В его представлении именно такого рода общество надеялись построить в Америке отцы-основатели.
В третьей главе я рассказал о том возбуждении, которое испытал на занятиях Стэнли Кэвелла, обнаружив естественных аристократов Томаса Джефферсона в классических комедиях 1930–1940-х годов. В книге «В погоне за счастьем», которую Кэвелл написал для своих занятий, он упоминает о связи между идеальными гражданами Токвиля и персонажами из этих фильмов. Токвиль возносил свободу так высоко, поскольку считал, что гражданам демократического общества внутренне присуща способность отказаться от бешеной погони за материальной выгодой и стать всесторонне развитыми человеческими существами. Рассуждая о «Филадельфийской истории» он пишет: «Опасаясь скрывающейся в демократии тенденции к деспотизму большинства, тирании над разумом… [Токвиль] видел в способности аристократов к независимости суждений и поступков, умении, если нужно, быть эксцентричными бесценное качество, с помощью которого можно оценить достоинства демократического общества, чтобы определить не приводит ли поиск индивидуального равенства к отказу от задачи создания подлинной личности».
Согласно этому тесту, нынешнее поколение нью-йоркских журналистов — современные последователи персонажей, созданных Кларком Гейблом, Джеймсом Стюартом и Кэри Грантом, — не выдерживают никакого сравнения. В течение пяти лет, прожитых на Манхэттене, я постоянно сталкивался с людьми, которые казались мне в чем-то ущербными. И это становилось очевидным по множеству причин. Наиболее поразительный факт — невероятное сходство всех, с кем я встречался. Словно они сошли с конвейера, и в них отсутствовала божественная искра, которая делает уникальным каждого человека. Как ни пугающе это прозвучит, но, казалось, у них нет души.
Еще для меня было проблемой завести настоящих друзей. (Ничего удивительного, можете подумать вы, прочтя предыдущий абзац.) В Нью-Йорке у меня было множество знакомых, людей, чья компания доставляла мне удовольствие, но к концу моей эпопеи в Америке у меня осталось лишь два настоящих друга. С журналистами Манхэттена мне было проще завязать ничего не значащие отношения, чем близкую и крепкую дружбу, отчасти из-за того, что лишь немногие из них соглашались со мной надраться. Я понял это, когда потерял работу в «Вэнити фэр» и от меня отвернулись люди, которых я считал моими друзьями. Судите сами, каждый раз когда я замечал на приеме кого-нибудь из прежних коллег и направлялся в их сторону, они просто не могли скрыть паники. На их лицах отражалось: «Боже мой! Как же мне улизнуть от него?» В издательском мире Нью-Йорка достаточно было разнестись слуху, что тебя уволили, и тебя перестанут узнавать. Как во Вьетнаме пехотинцы старались держаться подальше от любого, кто, по их мнению, приносил несчастье, так и в «Конде наст» никто не хотел быть связанным с неудачником. Среди представителей издательского бизнеса дружба кажется менее важной, чем успешная карьера.
Но пожалуй, самым ярким признаком того, что встреченные мной люди во многом ущербны как человеческие существа, было их безразличие к романтической любви. Разумеется, здесь есть исключения, но меня поразило, как мало значения они придают чувственной любви, особенно при выборе спутника жизни. Брак для них чисто деловое партнерство, союз, в который вступают из-за материальной выгоды, а не по духовному влечению. Идеальный брак для этих людей не тот, в котором в вечности сплелись две души, а взаимовыгодное соглашение, которое может быть расторгнуто, как только перестанет быть полезным. Подобное низведение романтической любви стало высочайшей ценой, которую они платили за то, что пожертвовали свободой ради достижения профессионального успеха. Как сказал знаменитый последователь Чосера Невилл Когилл: «По своей сути любовь является аристократическим чувством, то есть на него способны лишь утонченные натуры, независимо от их происхождения».
Но, даже упаковывая чемоданы, я ощущал, что какая-то часть меня все еще жаждала обладать тем, что сопутствует успешной карьере в Нью-Йорке. Я бы солгал, сказав, будто меня разочаровал мир блестящих лимузинов и престижных ресторанов. Я еще мечтал о том, чтобы стать большим человеком в Нью-Йорке и спать с супермоделями. Но в глубине души я знаю, ничто из этого не принесло бы мне долгого счастья. Именно потому Гарри и Тина вызывали наиболее горькие сожаления, высказываемые некоторыми из их друзей. Несмотря на блестящую карьеру, они не кажутся счастливыми. Наоборот, они выглядят неуверенными и встревоженными. Их пугает, что все созданное ими может однажды рухнуть как карточный домик. Как говорил Бен Хечт: «В Нью-Йорке нервозность идет рука об руку со славой. Известных людей преследует страх проснуться однажды утром и, в противоположность Байрону, обнаружить, что о них никто не знает».
Покидая Манхэттен, у меня не было ни малейших сомнений, что к Кэролайн меня привлекла британская сторона моего характера. Лишь благодаря полному безразличию к славе и деньгам Кэролайн смогла полюбить меня, но и я полюбил ее по той же причине. И я знал, что в будущем ей будет достаточно бросить один испепеляющий взгляд, чтобы излечить меня от претенциозности, когда я буду излишне переживать, что меня не пригласили на модную вечеринку или что я буду выглядеть не слишком привлекательно на своей авторской фотографии. Она стала для меня своеобразным противоядием от Нью-Йорка. Я и сам не мог пожелать для себя более сильного союзника.
Закончив книгу, я отправил ее экземпляр отцу, и через несколько дней он пригласил меня на ужин в свой дом в Айлингтоне. Я прибыл туда, чтобы выслушать приговор.