Мы с мамой оглядели комнату, которая действительно выглядела так, будто отсюда вот-вот должны были выехать…
— А я ей отвечаю, — продолжала Закия-апа. — Мне ничего уже не нужно! Вы только похороните меня как надо, когда придет срок. По обычаю, в саване, без гроба.
— Не знаю, — поджала губы мама. — Почему «без гроба»? Я своим дочерям сказала: «В какую-то тряпку меня не заворачивайте, хороните так, как я отца вашего хоронила, — в деревянном гробу. Из сосновых досок. Пусть не говорят потом, что жену Усмана, ученого человека, в ветхой тряпке хоронили».
На щеках Закии-апы показался румянец, она привстала на кровати.
— А я хочу — по обычаю! И чтобы мулла молитву прочел! А если не мулла, то какая-нибудь почтенная старушка.
— Мне никаких молитв не надо! — твердо сказала мама. — Я этим нынешним читающим молитвы не верю. Они только о вознаграждении думают. И слов молитвы не понимают. Я тут говорила недавно с одной казанской — ничего мне объяснить не смогла: ни к чему эта молитва, ни по какому случаю. Зачем мне такая старушка? Я всю жизнь работала, трех детей после смерти Усмана на ноги поставила, мне некогда было молитвы читать. И старух-обмывальщиц мне не надо. У меня дочери и племянница Асма есть, сами справятся. Не хочу, чтобы чужие люди моего тела касались. И Усман не учил меня молитвам верить. Хоть ездил в Мекку сам, еще до революции…
Закия-апа вздохнула и примирительно сказала:
— Заужян, для чего вера человеку нужна? Она женщину от шайтана отвращает, с пути сбиться не дает. Женщина, если у ней в сердце вера, только о муже думает и о своей семье.
— Мне надсмотрщик-аллах не нужен, — твердо сказала мама. — Если есть у меня в сердце чувство, это не от страха перед аллахом.
— Может быть, выпьем чаю? — предложила я, видя, что страсти разгораются.
Во время чаепития, похвалив смородиновое варенье Закии-апы и ароматный чай со свежими сливками, мама спросила:
— А как у тебя с глазами, Закия? Хорошо видишь? Открытку твою к Новому году получила, красиво ты написала: и строчки ровные, и стихотворение в конце письма мне понравилось. «На заре ль выхожу на лоджию, поздней ли ночью, все гляжу на небо, все печалюсь: нет в небе звезды, похожей на тебя…» Это ты про Бакира, что ли, сочиняла?
Закия-апа кивнула.
— Да, я сейчас много сочиняю, целую тетрадку исписала… Раилю на память оставлю… Пусть потом читает, нас с Бакиром вспоминает… А ты, Заужян, тоже складно сочинила, к Первому маю…
— Я не в тетрадку, я на магнитофон записываю, — сказала мама скромным голосом. — Вот как приеду к Розе в Москву, как переделаю все дела: проветрю все вещи, перестираю белье, засолю капусту, потом сажусь в большой комнате за стол, Роза ставит передо мной магнитофон, который она в Непале купила, и я говорю все, что хочу.
— Ну, меня мой Раиль на магнитофон не записывает, — сказала, склонив набок голову, Закия-апа, — но ухаживает за мной как никакой другой сын за матерью. И утром проведать забежит, и вечером, и обед сварит, и белье перестирает. А недавно сказал: «Не беспокойся, энкей, твоя могила будет рядом с папиной!» И Бакиру так перед смертью пообещал…
— А какой светлый человек был Бакир! — сказала, просияв, мама. — Душу возвышающий человек! И шутник! Бывало, придет к нам в воскресенье, когда Усмана уже в живых не было, под мышкой пилу несет. «Для чего пилу принес?» — спрашиваю. «Тополь под окном сейчас на дрова распилю», — говорит. «Зачем его пилить? — пугаюсь я. — Красивое дерево, дети возле него играют!» «Не надо? — удивляется. — Ну ладно, тогда я старое бревно в сарае распилю!» Любил пугать меня.
— Усман-жизней — тоже редкий человек был! — сказала Закия-апа. — Я уж не говорю про ученость его, скольким людям знания на всю жизнь дал. Я говорю про сердце его, про душу… Жаль, здоровья был некрепкого, рано тебя оставил одну, Заужян…
— А ты не задумывалась, Закия? — вскидывая брови, сказала мама. — Почему нам тогда интересно жилось? Лучше, чем сейчас? Как это мы со всем справлялись? До сих пор не могу понять: как это я после целого дня работы в детском саду, приходила вечером домой и на керосинке — газа ведь тогда еще не было! — пельмени готовила — на тридцать человек гостей! Да еще пироги! Откуда столько сил у меня было? И как веселились тогда! Как пели! Сколько песен знали! Как запоет, бывало, Бакир, — на улице люди останавливались послушать его. А как в гости к вам ходили, в Затон. Через Белую, по мосту, идем, мерзнем, ругаем себя: зачем в такой буран в гости снарядились? А доберемся до вашего барака, отряхнемся в сенях, собьем вениками снег с валенок, войдем в комнату, а у вас — печка натоплена, стол уставлен пирогами, Бакир в свежей рубашке сидит с мандолиной в руках, и сразу весело становится. Всю ночь празднуем! Куда все делось? Сейчас уж так не веселятся… Была я недавно у одних — не хочу называть имени, — накормить накормили, а потом включили телевизор — и весь вечер просидели. Разве это гости? Ни душевных разговоров, ни песен.