Улица исчезла, как будто ее и не было, безобразный город домов-коробок окружил меня…
Выход из парка
Вечером, как всегда, мы собрались в парке на нашей скамейке. Первый из нас любил приходить в этот парк потому, что, как он говорил, здесь есть земля, покрытая травой, а не асфальтом, небо, деревья — и это прекрасно!
Второй любил приходить в парк потому, что, как он говорил, в этой земле, покрытой травой, живут, ползают, устраивают себе норки муравьи, жуки, гусеницы — и это прекрасно!
Третий, я знал, любил парк за то, что иногда по нему ходили люди: по одному, по двое, группами. Ему нравилось, что здесь все вместе: земля, покрытая травой и деревьями, муравьи, жуки, птицы и рядом с ними ходят меж деревьев люди. И это прекрасно!
Четвертый любил смотреть, как, например, от ветра ветки сплелись на дереве и как потом расплелись, как отломился сучок и как потом упал, какой хвост был у птицы, которая только что пролетела…
А когда проходили люди, он смотрел, какие у них лица, бледные или румяные, какого оттенка кожа, какое пальто на девушке, какая прическа, какого цвета чулки. Смотрел на плечи вон того мужчины, который медленно идет по дороге. Нравится ему так идти или не может быстрее? Какая у него болезнь?
В некоторые дни он был особенно неспокоен: смотрел только на согнутую спину какого-нибудь старика, на слишком накрашенные губы какой-нибудь девушки, на излом дерева, стоящего рядом со скамейкой, оборачивался только на звук глухого кашля.
Пятый всегда улыбался… Мы знали, почему он улыбался. Чем лучше был день, когда мы сидели в парке, чем красивее лицо, на которое мы смотрели, чем трогательнее божья коровка, которая ползала по ладони кого-нибудь из нас, тем яснее и яснее становилась его улыбка.
— Да, — говорила его улыбка, — да, это прекрасно, но я-то знаю, знаю…
Шестой, как всегда, пришел с банкой, в которой плескалась золотая рыбка. Он поминутно заглядывал в банку, проверяя, там ли рыбка…
Уже давно советовали мы ему поселиться где-нибудь возле озера, речки, пруда или дома завести большой аквариум со многими рыбками, но он везде таскал с собой банку и следил только за этой рыбкой…
И мы думали: если он когда-нибудь разобьет банку, нечаянно выльет воду, если когда-нибудь нечаянно умрет его рыбка… Что он будет делать?
Седьмой всегда сидел рядом со мной.
Он то горячо соглашался с первым, которому нравилось в этом парке больше всего то, что здесь земля и небо.
То со вторым — он говорил про жуков, муравьев и про личинок.
То ему очень нравилась банка, в которой плескалась золотая рыбка.
А то он вдруг начинал улыбаться такой знакомой ясной-ясной понимающей улыбкой…
Иногда мы про него говорили: какой он бывает без нас? Какой он бывает, когда с ним никого из нас нет?
Восьмой все время хотел сорваться, но не срывался. Всю свою силу он тратил на то, чтобы не сорваться, а ему все время хотелось сорваться…
Про себя мы говорили, что ему можно и ослепнуть, и оглохнуть, и онеметь. Ведь он все время хотел сорваться, но не срывался. Своей огромной силой он подавлял себя, и этим был занят все время…
Девятым на скамейке был я, друг моих друзей…
Я взглянул налево, где они сидели, широко раскрыв глаза и глядя прямо перед собой: в наступающей темноте выступали отчетливо только их лица.
— Носы у них выступают! — сказал тихонько я себе, потому что взглянул на них в профиль.
А потом я посмотрел перед собой, как и они, и увидел парк.
Огромные черные липы, которые только что резко выделялись толстыми черными стволами, тонкими ветками и маленькими острыми почками на них, стояли теперь окруженные темнотой: если не смотреть на них — они уходили, исчезали, а если вглядеться — возвращались на место, их можно было видеть. За ними, по реке, медленно плыла баржа, в темноте мягко посвечивали ее два зеленых фонаря и один желтый.
Проплыла — и огней не стало…
И опять парк, неподвижный, большой и тихий, заполненный тьмой и тишиной во всех своих уголках. И мы внутри его…
Да, он был теперь как большое, тихое, наполненное собой существо, а внутри его сидели мы, не двигались и не причиняли ему вреда…
Какое-то движение привлекло наше внимание. От дерева к дереву, от дерева к дереву, мягко ступая, скользит фигурка.
Эти движения женские. Мы видим только ее очертания, движения, мягкие, скользящие, линии, меняющиеся плавно и неожиданно. Мягко ступая, идет она меж деревьев, но вот исчезла — мы больше не видим ее.