«Меня не было в Нью–Йорке».
«О! Где ж ты был?»
«Я? В Огайо».
«А–а, ты был в колледже».
«Не–а. Бросил».
«А–а, ты был в армии».
«Не–а». Рукой, где была сигарета, брат Селены постучал себя по левой стороне груди. «Моторчик», — сказал он.
«Сердце, что ли? — переспросила Джинни. — Что у тебя с ним».
«Я не знаю, что, черт побери, с ним. У меня был ревматизм в детстве. Чертовы боли в…»
«А разве тебе не следовало бросить курить? Я серьезно, разве тебе не следовало бросить курить и тому подобное? Доктор сказал моей…»
«А–а-а, они много чего говорят», — сказал он.
Джинни на время прекратила огонь. Впрочем, ненадолго. «Что ты делал в Огайо?» — спросила она.
«Я‑то? Работал на треклятом авиазаводе».
«Ну да? — переспросила Джинни. — И как оно?»
«И как оно? — передразнил он. — Да я был просто потрясен. Я просто таки обожаю самолеты. Они такие классные».
Джинни уже слишком увлеклась, чтобы оскорбиться: «А ты долго работал там? На авиазаводе».
«Да я не помню, господи. Тридцать семь месяцев». Он поднялся и подошел к окну. Посмотрел на улицу, скребя себя по позвоночнику большим пальцем. «Ты только взгляни на них, — сказал он, — дураки чертовы».
«Кто?» — спросила Джинни.
«Да откуда я знаю. Все.»
«У тебя опять потечет из пальца, если будешь держать руку вниз,» — сказала Джинни.
Он услышал ее. Поставил левую ногу на подоконник и пристроил больную руку горизонтально на бедре. Он все смотрел вниз на улицу. «Ничего, скоро все отправятся на чертову призывную комиссию, — сказал он. — Мы будем воевать с эскимосами на этот раз. Знаешь об этом?»
«С кем?» — спросила Джинни.
«С эскимосами… Да разуй же ты уши, наконец».
«Почему с эскимосами?»
«Откуда я знаю, почему. Черт побери, откуда я знаю почему? На этот раз пойдут только старики. Ребята под шестьдесят. Никого другого не пустят, только тех, кому под шестьдесят. Надо только подсократить им рабочий день и все… Круто.»
«Тебе‑то точно не надо будет идти», — сказала Джинни, всего лишь рассуждая логически, но еще не окончила фразы, а уже пожалла о сказанном.
«Я знаю», — отозвался он быстро и снял ногу с подоконника. Он чуть–чуть приподнял окно, щелчком выкинул сигарету на улицу. Потом отвернулся, закрыл окно. — «Слушай. Я тебя прошу. Когда придет этот парень, скажешь ему, что я выйду через пару секунд? Только побреюсь и что там еще. О. К.?»
Джинни кивнула.
«Хочешь я там потороплю Селену? Она хоть знает, что ты здесь?»
«Чего бы ей не знать, — сказала Джинни. — Я не спешу. Спасибо».
Брат Селены кивнул. Затем бросил последний долгий взгляд на свой больной палец, как будто оценивая, в состоянии ли он совершить переход до своей комнаты.
«Почему ты его пластырем не заклеишь? У тебя пластыря нет, что ли?»
«Не–е, — сказал он. — Ладно, расслабься». Он побрел вон из комнаты.
Через несколько секунд вернулся, неся половину сэндвича.
«На вот, съешь, — сказал он. — Вкусный».
«Я действительно совсем…»
«Да бери уже, что ты в самом деле. Без подвоха, не отравленный».
Джинни взяла у него половинку сэндвича. «Ну, большое спасибо», — сказала она.
«С цыпленком, — сказал он, возвышаясь над ней, наблюдая. — Купил вчера вечером в чертовом отделе деликатесов».
«На вид отличный».
«Ну ешь тогда давай».
Джинни откусила кусочек.
«Вкусно, а?»
Джинни с трудом проглотила кусок. «Очень», — сказала она.
Брат Селены кивнул. Он рассеянно оглядел комнату, почесывая впадинку на своей груди. «Ну ладно, мне надо бы одеваться. Черт! Звонок. Ну все, давай!» Он исчез.
Оставшись одна, Джинни, не вставая, огляделась, куда можно выкинуть или припрятать сэндвич. Услышала как кто‑то идет через прихожую — и засунула сэндвич себе в карман пальто.
Молодой мужчина, за тридцать, не низкий и не высокий, вошел в комнату. По правильным чертам лица, короткой стрижке, покрою костюма и рисунку галстука из фуляра окончательных выводов сделать было нельзя. Он мог бы состоять в штате, или стараться попасть в штат редакции журнала новостей. Он мог бы играть в спектакле, сезон которого только–только окончился в Филадельфии. Он мог бы работать на юридическую фирму.
«Добрый день», — приветливо сказал он Джинни.
«Добрый день».
«Франклин не пробегал?» — спросил он.
«Он бреется. Просил передать, чтобы вы его подождали. Сейчас выйдет».
«Бреется. Бог ты мой!» Молодой человек взглянул на часы. Затем присел на стул, обитый красную парчой, закинул ногу на ногу и закрыл руками лицо. То ли от общей усталости, то ли борясь с неким зрительным напряжением, он помассировал закрытые глаза кончиками пальцев. «Самое ужасное утро во всей моей жизни», — сказал он, отнимая руки от лица. Он говорил исключительно горлом, как будто слишком устал для того, чтобы произнося слова, пользоваться диафрагму.