— Никуда мы сегодня не пойдём. Заночуем тут. А парашютиста ещё раз покричим. Может, отзовётся.
Солнышко уже садилось куда-то туда, где маячил ямкой среди леса убегающий овражек. День истёк незаметно, словно мы шли, шли и пришли к его концу. Колька повернулся лицом к сосновому лесу и посчитал:
— Раз, два, три...
— Дя-день-ка-а! А-а-а!..
Мы кричали раз пять. Эхо волнами откликалось в этом сосновом лесу, словно дразнилось. И вообще, боязно в незнакомой глуши подавать о себе знаки. Лучше помалкивать и прятаться. Трусил уже не только Лёнька, но и я, и Грач. Но мы с Колькой скрывали друг от друга эту трусость. И потому все трое ходили рубить дрова и рвать для компота «барыню». Ягоды были с прозеленью, жёсткие. От них исходил вкусный пряный запах. Костёр из сосновых дров тоже получился какой-то необычный: душистый, яркий. Пламя приплюснуто отражалось в ручье.
В розовом небе периодически, как и вчера, появлялся «кукурузник» — парашютиста по-прежнему искали не только мы. Лётчик заметил наш костёр, опустился низко. Пролетел, едва не задевая колёсами верхушки деревьев. Потом развернулся и, накренившись, пророкотал над нами опять. Удаляясь, покачивал прощально стрекозиными двойными крыльями.
Свечерело. Уже кипел в котелке густой компот из «барыни». Уже мы выделили себе по куску серого жмыха на ужин. И как раз в этот момент я глянул на освещённый костром песчаный склон.
По нему, неуклюже съезжая, кто-то полз — тёмно-серый и большой.
— Гляньте! — выдохнул я. И поджилки у нас у всех, конечно, сразу затряслись. Мы «дёрнули» что есть духу в лес. И тут уж направляющим был Лёнька.
Потом на бегу Грач вдруг крикнул:
— Стойте! Это же парашютист...
Мы остановились, как-то сразу вспомнив, зачем мы сюда, в этот овражек, пришли. И согласились. Да, наверное, парашютист.
Мы прокрались кустами «барыни» к костру и, не дыша, наблюдали за человеком в сером. Вот он, нагнувшись и опираясь локтями в песок, долго пил прямо из ручья. Потом подполз, волоча ногу, к костру.
Лица его не было видно, только силуэт остриженной под машинку головы. Просторная, похожая на комбинезон одежда загораживала от нас костёр.
— Эй, кто есть тут? — хрипло крикнул он.
Но мы ещё ниже прижались к траве и не отозвались. Трепещущая тень от куста казалась ненадёжной и давила на спины.
Тогда незнакомец крикнул снова:
— Ну кто тут? Помогите мне...
Он словно знал, что мы рядом.
— Идёмте, — прерывисто сказал Грач.
— Эх, страшно!
Лёнька дрожал весь, как осиновый лист. Да и я дрожал. И Колька, поднявшись, один направился к костру.
Мы напряжённо дышали в такт его неуверенным шагам. Потом услышали, как он спросил незнакомца:
— Вы парашютист?
— Да.
— Эй, ребята! — Колька замахал рукой. — Вылезайте...
И всё-таки мы с Лёнькой не без боязни подошли к костру. И сели по другую его сторону.
Парашютист был молоденький парень лет семнадцати. Лицо розовое от огня и худенькое. И ни разу не бритое. Когда мы расстегнули ему комбинезон из «чёртовой кожи» и он вылез из него, стало видно: он солдат. В гимнастёрке, галифе и подпоясан ремнём.
Руки у него были не сломаны, но ладони опухшие, как надутые грелки, — все в чёрной запёкшейся крови, и колено одно в крови и тоже опухло.
Он сказал нам, что приземлился на высокий острый пенёк от сломанной ветром сосны. Руки и колено покалечил. И целую ночь никак не мог освободиться от парашюта — висел мешком. Уже кое-как перепилил утром лямку на плече и высвободился из ремней.
Потом искал открытое место, чтоб его могли увидеть.
— Ну ничего, теперь вы не пропадёте, — сказал Колька. Но синие глаза парашютиста налились грустью.
— Знаю, что не пропаду, — отозвался он. — Но в группу меня не возьмут.
Он не стал нам объяснять, какая это группа и куда она назначена. Мы догадались лишь об одном: что куда-то их, парашютистов, готовили на фронт, если бросали на лес.
— У вас что-нибудь поесть найдётся? — спросил он.
И мы начали крошить размоченный жмых и клали ему в рот кусочками.