Тогда мы все трое пошли дёргать из лесникова стога сено. Принесли его в сток-мост.
Овца ещё не вставала, и комолая голова её вяло шаталась, будто была ей тяжела. Она встретила нас доверчивым умным взглядом. И заблеяла — голоса её почти не было слышно.
В этот вечер мы долго прогревали закупоренный с обеих сторон сток костром. Да и март отлютовал. Морозная пора кончилась, хотя и весна не спешила. Она нагрянула где-то в половине апреля, ленивая и безводная.
Овца к этому времени окрепла. И от лесникова стога к круглому мосту протянулась тропа из растерянного сухого сена.
По этому следу Портянкин и нашёл наше укрытие. Это случилось поутру. Мы как раз были там, собрались куда-нибудь увести овцу, потому что ручеёк полых вод в стоке всё поднимался и поднимался. Овце уже негде было лежать, несмотря на то, что постель её мы подняли при помощи дощечек-мостков над днищем. И спасённая наша тревожно блеяла и топала тощими ногами.
Мы догадались, почему она топает, и начали греть в руках её мокрые копыта. Вход в сток в это время был загорожен хворостом лишь с одной стороны. А там, где мы входили, согнувшись в три погибели, словно учуяв нас, лез в сток Портянкин. Впрочем, он не видел ничего, так как поначалу зычно крикнул в тёмную трубу.
— Э-э-э, хто есть тута?
Мы, оглушённые звонким эхом, молчали. Даже овца не блеяла, а только навострила в сторону светящегося полумесяцем отверстия глаза и уши. Мы тоже навострились.
А Портянкин, шлёпая по ручью сапожищами, приближался. И щупал впереди себя руками темноту. Пробовал, правда, зажигать спички, но сквозняк тут же гасил их. И лесник недовольно ворчал. Эхо тоже ворчало, шагая впереди:
— Бу-бу-бу...
Лёнька испуганно жался ко мне. А Колька Грач потихоньку наполнил ведро ледяной водой и ждал. И едва тёмная, худая фигура Портянкина вывернулась из-за излома стока, Грач окатил лесника этой водой с головы до ног. Портянкин дико завопил:
— И-и-и!..
И опрокинулся в ручей. А мы ещё страшнее зарычали в три глотки, и овца испуганно заблеяла. Вдобавок для устрашения Грач ёрзал по выступу железобетонного кольца саблей, будто точил её, и жуткий звук расползался по стоку.
Мокрый, осклизлый, Портянкин, развернувшись и скача на четвереньках, развил такую скорость, что не мог разогнуться, даже выскочив из отверстия, и продолжал бежать по оврагу по-собачьи.
Часом позже он притащил ружьё и всё стрелял в сток. Крупная дробь, плутая по боковым стенкам, плавилась. А эхо из стока лаяло на Портянкина в ответ на выстрелы. И бежало, многократно перекатываясь, по оврагу. Мы уже были в это время в лесу и наблюдали издали за происходящим. Овца наша, безучастная ко всему, теребила жухлую прошлогоднюю травку на проталине. А Лёнька, сидя на корточках возле неё, шептал:
— Ладно хоть унесли ноги...
Но не так легко отвязаться от Портянкина. Забоявшись снова в одиночку лезть в сток, он привёл туда милиционера Максимыча. И вдвоём они, скрючившись, полезли в низкое круглое отверстие.
Вынесенные из стока доски с овечьим навозом оказались страшной уликой. Уже в этот вечер посёлок облетела весть, что кто-то украл из гурта очень много овец и прятал в стоке. Воров начали искать.
В эти дни, нависшие над нами троими опасной глыбой, овца нас порадовала. Она жила в это время на задах нашего посёлка в глиннике.
Глинник — это широкая ветвистая нора в стене глиняного обрыва. Выкопали её поселковые. К осени всем в посёлке нужна была глина, чтобы подштукатурить свои ненадёжные жилища или сбить заново печь. А нору эти люди сделали с умыслом — под корнями старой дикой яблони. И оттого обвала в ней остерегаться не нужно было.
Овце новое жилище понравилось. Она стала какая-то весёлая и меньше кашляла: в стоке, на сквозняке, она, наверное, простудилась. А тут под ногами сушь, с полудня заглядывало в нору солнце и пекло. Лесникового сена сюда к норе мы таскали также вдосталь. Баловали овцу и первыми сочными подснежниками, и медуницей.
Лёнька радостно вопил:
— Гляньте, она толстеет прямо на глазах. А брюхо-то, брюхо-то виснет — жирная... И на лысой спине волос начал расти.
Мы с Колькой трогали у овцы обмякшие бока — и там что-то тревожно билось.
Однажды утром мы даже растерялись: нас встретили в норе три живых существа: это сама овца с лысой спиной и два маленьких неуклюжих, ещё лоснящихся каракулевым блеском ягнёнка, один из которых был чёрненький, а другой — беленький.
Перед овцой лежала куча свежей, принесённой не нами, медуницы, но мы не обратили на это внимания.
Восторгу нашему не было конца. Мы тут же разделили размножившуюся скотину и, кажется, никто из троих не был обижен.