Мне достался чёрненький ягнёнок. Грачу — белый. А Лёнька сказал:
— Овца моя. Я её кормил, когда вы болели...
И мы с радостью ему уступили старую овцу с лысой спиною.
Лёнька мечтательно тянул:
— На следующую весну она опять объягнится. И опять будет двойня. И моя!
Мы с Грачом так далеко вперёд не заглядывали: нянчили на коленях курчавых лёгоньких ягнят. Они были такие хорошенькие.
Овца поворачивала к нам умную комолую голову и о чём-то думала, прядая ушами. И по-матерински беспокоилась, не доверяя детей даже самым близким.
А на следующий день она вместе с ягнятами исчезла.
Мы были так ошарашены, что не знали что делать. Лёнька даже плакал, и я чуть-чуть удержал слёзы. Лишь Грач, нахмурив брови, как всегда, мужественно молчал.
Потом нас окликнул снизу дядя Лёша Лялякин. И когда мы вылезли из норы на плоское дно оврага, он обнял меня и Кольку за плечи и почему-то шёпотом сообщил:
— Портянкин увёл вашу овцу и ягнят. Я сам видел.
И посоветовал:
— Бегите к Максимычу в отделение. Без него у Портянкина, что у собаки, ничо не отнимешь. Только сперва всё расскажите Максимычу об овце.
Хитрый он, дядя Лёша: оказывается, давно уже знал про нашу спасённую и никому не говорил. И тоже тайком кормил её.
И вот мы сидели перед Максимычем в его кабинете.
В отделении полутемно — барачное окошечко с теневой стороны, к тому же узкое и заплетённое заржавленной решёткой. Отсюда, из этого кабинета, вору, конечно, убежать невозможно. Отсюда сам Максимыч едва ли убежит. А, наверное, хотел бы...
Он как-то даже выразился:
— На фронт бы удрал с этой работы, в самое пекло.
Но между тем он у нас на посёлке чуть ли не вся власть: то есть и следователь, и прокурор, и районный, вместо того лейтенанта Топырина, которого ещё летом в сорок третьем взяли на фронт. Максимычу же сказали, что пришлют районного нового.
Однако прошло уже около двух лет и с фронта давно прислали похоронную на Топырина, а нового районного всё ещё не было.
А Максимыч — он уже почти старик, хотя и не снятый с военного учёта, и образование у него всего четыре класса, и запущенная болезнь лёгких.
Впрочем, он умел держаться солидно и всё время прерывал наш и без того сбивчивый и торопливый рассказ. О том, как мы нашли дохлую овцу и как она потом ожила.
Правда, мы тут же поправились: потому как овца сначала ожила, а уж потом мы её нашли.
— Так, так, — тянул Максимыч, и худое узкое лицо его становилось строгим.
Сухие, изношенные трудом пальцы барабанили по столу, выкрашенному в красный пожарный цвет:
— Так, так...
А глаза у него были простые, серые, как у моей матери или как у дяди Лёши Лялякина.
И пусть он, Максимыч, старался нас запутать встречными вопросами и запугать, это всё не беда. Да и как запутаешь, если мы говорили правду, и не запугаешь, если мы уже давно знали, что он, Максимыч, очень добрый и только скрывает это.
Наконец он и сам убедился в нашей правоте и стал уже совершенно другим, будто сразу состарился, и закряхтел, ища в кармане свою трубку.
Закурил. Вылез из-за стола и, скрипя ремнями, что скрещивались на груди, прошёл мимо нас.
— Скорей, — попросил Лёнька. — А то вдруг Портянкин овцу надумает резать.
Максимыч остановился и вопрошающе глянул на него. И задумался: может ли это быть? И, сняв с вешалки свою жёлтую, будто опалённую шинель, начал торопливо надевать её. Ремни на нём опять скрипели.
Мы нетерпеливо махали руками и уверяли:
— Не надо шинели. На улице тепло.
— Так, так, — протянул снова Максимыч. И начал вешать свою шинель обратно на гвоздь.
Нам казалось, что он уж очень долго её вешает, потом долго роется в кармане, отыскивая ключ от дверей милиции. И мы торопили:
— Скорей, Максимыч.
Наконец мы шагали с ним по нашей Овражной улице. Максимыч с виду худой, немощный, и руки у него дрожали от слабости, и синий диагоналевый мундир мешковат под ремнями, но на узком бедре в рыжей кобуре — наган. А это сила.
Держись, Портянкин! Максимыч сейчас покажет тебе, как отнимать чужое!
Впрочем, показать это оказалось не так-то просто. Портянкин заперся в своём лесном доме и из-за ворот сказал:
— Овца моё сено жрала, а значит — моя!
Но Максимыч спокойно постучал ещё раз в ворота и выдохнул:
— Овца покамест казённая. По этому делу я буду следствие вести.
— Э-э, — протянул Портянкин. — Поздно. Ищи ветра в поле. Гурт зимой был, и его порезали. А сейчас — весна.
— Открой! — коротко скомандовал Максимыч. И пояснил:
— Надо проверить, есть ли в ухе у овцы бирка.