— Поспевай!
— Как спутанный! — вторил я.
Вся работа на даче заняла у нас четыре с половиной часа. Потом мы сложили лопаты на место у двери, и на вскопанной даче по-прежнему стало пусто. И тихо. И было такое впечатление, что лопаты сами обработали землю и теперь отдыхали.
И мы отдыхали, ели общественно картошку, подсаливая её крупной солью. И дуя на неё — охлаждая, а заодно дуя на кровоточащие на руках мозоли.
Они тоже горели огнём. Потом мы цепочкой друг за дружкой ушли по тропе, чтобы напиться. Позади дачи по овражку тёк из родников ручей. Там мы, конечно, задержались. По склону тянулся жёсткий, как проволока, дикий терновник. Лист с него опал, но кое-где на кустах синели подсохшие кисло-сладкие ягоды. И мы полезли в заросли — лакомились тёрном. Незаметно вышли к задней изгороди директорской дачи. Около летника стояли Валентин Иванович и его супруга. Они оценивали нашу работу.
— Наковыряли, как свиньи, — ворчала молодая директорша и тыкала комья земли носком обутой в хромовый сапожок ноги.
Валентин Иванович возражал ей:
— Дачу обработали правильно. Даже грамотно. Молодцы.
Потом они, забрав лопаты, направились к выходу. У калитки опять был разговор.
— А тут намусорили — тоже грамотно?
Директор вынужденно уступил супруге:
— М-да. Накурили вот зря... Придётся наказать за это.
Мы возвращались домой невесёлыми: ни о чём не хотелось ни думать, ни разговаривать. Осенний короткий день угасал. И нам всем, и даже Саше Туркину, казалось, что прожили мы его напрасно.
Запоздалый конверт
Эту новую работу мы получили из-за несчастного случая с Катей Лариной, поселковой почтальоншей. Она вывихнула ногу. И сестра её, Валька, обратилась за помощью к нам. Как незаметно мы сдружились с Валькой. Возможно, нас породнила Точка. Но та самая девчонка, которую мальчишки по-прежнему дразнили Булкой, потянулась к нам. К старшим. Ей было девять лет, а нам, балбесам, по одиннадцать. Мы считали себя взрослыми. И даже казалось, что мы достаточно уже соображаем во всём. Вальку мы уважали. Думали так: странная она. Ей бы на нас обидеться за те раны, полученные на Точке, а она всё простила.
Злые языки трепались в посёлке:
— Искалечили девчонку.
Среди таких была Лёнькина мать. Да и сами мы с Грачом думали, что виноваты перед Валькой.
Впрочем, так ли?
А Валька пришла в наш отряд. Мы брали её на копку директорской дачи. Правда, она не копала — живот у неё побаливал, но жгла на костре дачный мусор, пекла нам картошку. А это тоже труд. Вчера она попросила:
— Грач, помоги со своим отрядом разнести почту.
И как бы пожаловалась:
— Мне нельзя поднимать тяжести. А Катина сумка — пуд.
— О чём говорить! — перебил Колька. И пообещал: — Завтра будем чуть свет.
И вот мы у Лариных. Валька ждала нас, сидя на лавке, уже одетая в своё короткое и зелёное, как лето, пальтишко, в серую шаль матери. На ногах тоже материнские боты, широкие, растоптанные. И рядом с нею брезентовая, набитая письмами и газетами сумка.
— Вы только вдвоём? — спросила она. Но чему-то обрадовалась: может, не хотела, чтоб было больше. Да и Колька успокоил:
— Тут делов-то... На одного.
И потянул на плечи тяжёлую сумку.
Во дворе, под навесом, тётя Настя и её полуслепой муж пилили дрова. Остановили работу. Тётя Настя глянула на нас, на сумку, висящую на Колькиных плечах, протянула:
— Напасть-то на меня. То одна дочь, то другая... будто за грехи.
Муж приподнял тёмные очки, тоже пытался рассмотреть новоявленных почтальонов. Лицо его издали было похожим на блин. И улыбалось нам неровными губами.
— Какие грехи? — отозвался Грач. — Жизнь состоит из случаев. От них никуда не денешься.
— Это уж верно! — вздохнула тётя Настя.
Эта новая работа мне и Кольке оказалась по душе. Иди по посёлку — разноси письма. Следом бежала Валька, всё время прибирая выползающие из-под шали светлые волосы. Она похудела за последнее время. Или выросла. И сделалась очень красивая, похожая на отца до войны.
Впрочем, она была красивой и раньше, только мы этого не замечали. А теперь замечаем. Почему? Может, тоже выросли. И начали донимать обоих какие-то чувства. Потянуло на внимание к Вальке. Вот ведь как бывает: живёшь-живёшь спокойно и привычно — и вдруг всё меняется.
— Эй, стойте, мальчишки, — просит она. — Селёдкиным письмо.
И мы «тормозим» у куцего селёдкинского дома. Он чем-то похож на скворешню: с одним окном и губастым подоконником. Сюда на подоконник тётя Варя выставляет летом свои домашние алоэ, которыми лечится.
Сейчас алоэ таращатся из-за стекла, зеленеют жирными листьями. Им там тепло.
Колька приседает с ношею за плечами, а Валька роется в сумке, ищет нужное письмо. Оно в голубеньком конверте с почтовыми печатями. И с марками. А что в нём: беда или радость? Неизвестно.