Я удивился: Матвей Ильич вообще не имел с врачами дела. Да и чтобы он раньше болел — я не помню такого случая. Скорая помощь приехала к нему на лошадях — на автомашине к бурятовской зимовке не проедешь.
Врач осмотрела Матвея Ильича, измерила температуру и предложила поехать в больницу. Дед собирался нехотя. Положил на крыльце кусков хлеба для Ведьмы, задал сена козам и только тогда закрыл дверь на большой амбарный замок.
— Смотри тут. Одна остаёшься за хозяйку, — сказал он собаке, садясь в телегу, и нахмурился, и выцветшие глаза его под лохматыми бровями показались мне какими-то жалобными. И вообще он всю дорогу вёл себя необычно. Раньше Матвей Ильич, когда шёл или ехал на лошадях по посёлку, то смотрел на дорогу, под ноги, и казалось, ничего его, кроме этой дороги, не интересовало. А нынче он смотрел по сторонам. На приунывший сентябрьский лес, уже местами тронутый желтизной, на мокрую остывшую дорогу. И щурился на серое низкое небо, окунувшее день в изморось.
— Осень идёт, — качая большой, обряженной в козью ушанку головой, говорил он.
И вздыхал:
— Эх и напасть, не к сроку.
А я опять вспомнил: таким разговорчивым Матвей Ильич никогда не был.
В больнице у него признали рак, и кто-то из медицинских сестёр невзначай сказал об этом. Матвей Ильич принял страшную весть как-то покорно, не дрогнув.
— Стало быть, всё, — выдохнул он и попросил выписать его, объясняя:
— Скотина у меня в зимовке одна. Ужо шестнадцатый день. Люди, конечно, присматривают, но самому дома тоже спокойней.
И его отправили домой.
Люди в посёлке всполошились и не знали, как помочь Матвею Ильичу. Ходили целой делегацией к Анне Ивановне, нашему хирургу. Но та отказалась делать операцию.
— Поздно, — растерянно говорила она.
А Колькина мать всё-таки нашла в городе какого-то частника-травника, он приготовил за большие деньги и под страшным секретом от милиции раствор сулемы.
И вот Колькина мать пришла в зимовку запыхавшаяся, но довольная и поставила бутыль на стол:
— Пей на здоровье, Матвей Ильич, — сказала она, — средство верное. Что надо.
Дед Матвей устало улыбнулся, протянул:
— Понапрасну вы расходуетесь, сельчане.
Но с надеждой посмотрел на бутыль и начал пить. По слухам, его коробило от сулемы, но он терпел. Когда тонешь — за соломинку уцепишься, хоть знаешь, что не спасёт.
В то время уезжал в командировку на Дальний Восток Лёнькин отчим. Люди опять собрали кучу денег и просили купить заморский корень женьшень. Нас, меня и Кольку, направляли после школы в зимовку помогать деду. А Лёньку мать не пустила, хотя он и со слезами просился с нами: она боялась, как бы сынишка не заразился страшной болезнью.
А мы почему-то не думали об этом. И подметали у деда пол, пилили и кололи дрова и даже варили ужин.
Но чаще нам и деду еду приносили моя или Колькина мать или ещё кто — и что-нибудь вкусненькое: то суп с курочкой, то оладышки со сметаной, то компот из урюка и кишмиша. И сам Матвей Ильич поднялся с постели, словно забыл про свою болезнь, а может, помогла ему сулема. Он даже носил без чьей-либо помощи в омшаник ульи, ссыпал в погреб выкопанную нами картошку и раздавал мёд — излишки запаса. Словом, жил как ни в чём не бывало.
А когда деревья осыпали листву и ударили крепкие заморозки, Матвей Ильич взял посошок и корзинку и пришёл в посёлок. Но, помимо магазина, он зашёл в этот раз на почту и, отдохнув, уняв дрожь в ногах, дал телеграмму в Астрахань:
«Кум Иван. Приезжай. Наверное, на днях помру. Так что, если не застанешь живьём, прости».
Потом он подошёл к другому окошечку с надписью «Сберкасса» и забрал все свои сбережения.
— Никак на тот свет с деньгами собрался, — шутили работницы сберкассы, когда он вышел.
Но дед Бурятов знал, что делал.
Ещё с неделю он прожил в ожидании. Выходил на край леса и всё смотрел из-под ладони на шоссе. Потом послал нас с Колькой в посёлок передать устное объявление о том, что он продаёт ульи и коз.
Странно: цены Матвей Ильич давал судя по человеку. Например, за тысячу рублей отдал матери Кольки Грача шесть коз вместе с приплодом — это по тем временам почти даром. За десяток ульев содрал с дачника-отставника бешеные деньги, не пощадил и Лёнькину мать за три улья. А когда она долго рядилась, дед Бурятов, хмурясь, сказал:
— Я знаю, кому уступить. А у вас деньги не потные.
Леснику Портянкину продавать ульи он отказался совсем. Тот очень обиделся, упрекнул, что всегда давал ему лошадь, когда нужно было отвезти налог.
Но Матвей Ильич шепнул Портянкину что-то на ухо, и лесник побледнел и замахал руками, и заспешил прочь от его зимовки. Последние пять ульев Матвей Ильич не стал продавать, а бесплатно отдал один нам, один Грачёвым, два дяде Лёше Лялякину и один Павлухе Долговязому, вернее, его приёмной бабке.