Впрочем, размышления наши были недолгими. Раздался глухой треск. И, оглянувшись, мы увидели, что на льдину с шалашом натолкнулась такая же громадина и с разгону давила, раскачивала. Мы бросились наутёк по своим следам: но там, у самого берега, их уже пересекла тёмная трещина и ширилась, кипя водой. Испуганно завыла собачка, которая осталась на берегу. Мы поменялись с нею ролями: поплыли по Волге, а она догоняла нашу льдину по грязному склону.
Что творилось с нами в первое время! Мы слиплись около шалаша кучкой и даже онемели. А льдина, безучастная ко всему, набирала скорость, торопясь на быстрину. Волга будто засасывала туда её. Берег плыл уже на почтительном расстоянии, прощально махали голыми ветками залитые, торчащие из воды тополя. Первым нарушил молчание Лёнька, какой-то весь сжавшийся, будто сморчок, и даже посеревший.
— Всё ты, Грач! Придумал тоже, что кого-то надо спасать. Сами вот пропадай теперь.
Лёньке никто не ответил, словно мы — и Грач, и я, и Валька Ларина — набрали в рот воды. Нечего греха таить — все трусили. Волны угрожающе кипели вокруг. Сыпал по-прежнему смешанный с ветром снег, будто желая спрятать нас от людских глаз. И ночь тут как тут. Наползла. Только и ждала, когда мы попадём на льдину, как в западню.
Впрочем, это была ещё не ночь, а вечер. Но от бурана, от туч сделалось пасмурно. Даже темно. А на Волге здесь между Студёным оврагом и городом было самое гиблое место. Русло сужалось, льдинам становилось тесно. Река словно жевала их.
Нас спасло то, что наша льдина с шалашом была массивней других. Но и она трещала и её захлёстывала вода. И постепенно крошилась, теряла размытые брёвна. Вскоре мы поняли: спасти нас может лишь чудо. И «чудо» это состояло из сцепленной проволокой связки. Если эту связку не размоет, не растолкает льдинами — мы ещё продержимся, поживём. Ноги захлёстывало мутной ледяной водой, отчего наша льдина как бы проседала — и тогда мы ловко приплясывали и были похожи на плотогонов.
Льдину прибило несколько часов спустя к острову Поджабному. Не веря в чудо, мы, озябшие и вымокшие, щупали подошвами и руками землю. Было темно, и нам показалось, что это тот, заволжский берег. И Лёнька даже радовался:
— Вот и хорошо. Сходим к бабушке Коновой в гости. И мать не узнает.
Валька Ларина, может быть, и не знала об этом. А мы с Колькой знали. Тут, в Рождествено, за Волгой, у Лёньки жила бабушка — мать родного отца. Раньше он, конечно, о ней не помнил, хотя и был там перед войной в гостях не однажды. А потом мать второй раз вышла замуж, и бабушка стала неродной.
В сорок втором, когда Коновы-Сомовы эвакуировались в наши края, старуха приезжала к ним проведать внучка. Привозила гостинец — вяленой рыбы. Но встречали её плохо, и поездки прекратились.
Сейчас Лёнька, стуча зубами, вспомнил о былом. Признался:
— Замечательно там, в Рождествено. И бабушка будет рада. Можно ледоход у неё переждать.
— Ты дорогу туда забыл, — не без иронии заметил Грач.
Но Лёнька невозмутимо отозвался:
— Люди покажут.
— А если родной отец там? — спросил я.
Лёнька как-то сразу сник, и разговор про Рождествено прекратился. Да и попасть нам в него не удалось.
Мы нашли людей и тут, на острове. На бугре, где лес, виднелся чей-то костёр. И хотя было боязно подходить к нему, но тьма и холодный ветер вынудили нас это сделать.
У огня, как выяснилось, сидели друзья по несчастью — две женщины с бидонами, которые ходили из-за Волги по льду в город продавать молоко. На обратном пути и застал их ледоход.
А костёр жёг худой и длинный, как гвоздь, дед. Борода у него и лохматая грива из-под засаленной кепки были рыжими, точно ржавчина. И голос скрипучий, неприятный.
— Вы откель, хлопцы? — не без удивления поинтересовался он.
Когда же мы вкратце рассказали о своём путешествии, он, покашливая и дымя самокруткой, рассмеялся:
— Стало быть, прокатились на льдине. Ну и артисты.
Мы ничего на это не ответили. И женщины, полусонно и сожалеючи глядя на нас, промолчали. Лишь дым от самосада ел старику глаза, будто в наказание за злой смех. Но сам он оказался добрым. Сунул длинную руку в мешок и, порывшись там, вытащил буханку хлеба. Протянул нам:
— Ешьте.
И мы взяли хлеб, хотя в карманах у нас лежали свои чёрствые горбушки. На льдине было не до еды.
Потом дед налил из котелка кипятку. И подал нам, одну на четверых, кружку.
— Стало быть, студенские? — проскрипел он.
— Нет. Мы только пришли туда. Ледоход смотреть.
— А девку как угораздило, с вами? — спросила одна из женщин. И сердито громыхнула порожними бидонами за спиной.
— Так же, как и вас, — ответил неопределённо Лёнька.