— Теперь всё в порядке. — И облегчённо вздыхал.
Если пришла беда
Всё, хватит бездельничать. Теперь мы с Колькой не какие-нибудь иждивенцы или паразиты, как нередко ругали нас матери, — мы работяги, как все, и пасём стадо. Возможно, кто-нибудь из мальчишек скажет, что это, мол, плёвое дело, а не труд — пасти коров. Стадо само пасётся, само кормится, а ты только ходи за ним да отмахивайся от комаров и не скучай. Но пусть тот, кто скажет это, сначала встанет в три часа утра с постели хоть однажды и походит по лесу дотемна. Тогда он уже не станет нас корить и будет относиться к нам с уважением.
Что греха таить, я тоже вставал по утрам не очень-то охотно. А вернее, будила меня «с барабанным боем» мать. Сначала она начинала ласково уговаривать:
— Сынок, а сынок! — Или: — Сыночек! Вставай, пора.
Я ворочался и почему-то злился, проклиная в душе и стадо, и тот договор, заключённый с поселковым Советом на три месяца, и обычное летнее утро, пожалуй, ни в чём не виноватое. Просто обидно было, почему летом так рано светает. А мать уже тоже злилась и поторапливала:
— Ну что же ты? Слышишь, Грач в рожок дудит. Уже все коров выгнали.
Я опять ворочался, думал: хоть ещё три минуты полежу, хоть одну. А у матери кончалось терпение, и она, превозмогая жалость, подбегала к кровати и сдёргивала одеяло.
— Вставай, греховодник! Люди тебя наняли, аванец уплатили.
И если до меня и тогда не доходило, она привычно трескала меня по башке и стаскивала с кровати. И волокла на кухню промыть холодной водой глаза, чтобы я лучше видел и не клевал носом. Впрочем, ко всему привыкаешь. И через полмесяца я уже вскакивал как окаченный из ушата и даже внушал себе, что выспался.
А утром в лесу так неприятно: на траве роса, на листьях роса, и капает, точно специально, за шиворот, и едва продерёшься сквозь чащу — уже как мышь после дождика. И стучишь зубами от холода. И комары тебя встречают, как дорогого гостя.
Колька обычно был сдержаннее и ворчал:
— Откуда эта роса берётся? И какой чёрт её наплакал? И эти нытики! Будто мы им доноры.
Колька всё резче хлестал себя веткой по шее, по ушам.
А коровы стараются нажраться спозаранку, пока нет жары — и оттого ходят и ходят по лесу и набрасываются то на траву, то на листья, загребая шершавыми языками в рот целые ветки. Некоторые из них до того ушлые, что наловчились нагибать тонкие деревья, надвигаясь на них, как танк, и пропуская их между ногами.
Деревья за ними если и разгибались, то уже полуголыми и горбатыми. После двух-трёх часов выпаса коровы становились тоже кособокими, ибо нажирались они на один бок, а другой бок почему-то у них отвисал.
Колька Грач всегда проклинал эту коровью ненасытность и снова ворчал:
— Ну и брюхо у них — целый вагон. И сколько же в него корма надо?
Я щупал коровам животы и говорил:
— Ещё немного — и будет в норме. И погоним их на стойло.
А коровы не хотели на стойло. Они всячески упирались, и нам приходилось уступать им и пасти ещё.
Но зато когда коровы сыты, они смирные, стоят себе преспокойно на стойле или лежат. И жуют серку.
И у каждой своя привычка: некоторые зайдут в воду, в лесной пруд с вытоптанными до пыли и изгаженными берегами, и, точно уснувшие, стоят по грудь в воде, нахлёстывая себя мокрыми хвостами. Некоторые любят прятаться в тени под деревьями, а кое-какие дуры развалятся на солнцепёке — им хоть бы что от жары, они только ушами машут.
Недалеко от стойла был край леса, и там начинались поля гречихи и люцерны. И две коровы-блудни, которые нам все нервы испортили, норовили удрать туда. И обычно не столько сожрут посева, сколько истопчут, потому что они сытые, а эта страсть к воровству у них в крови.
Мы с Колькой привязывали таких верёвками к дереву и нещадно лупили дубинками — лечили им память. Чтобы они знали, что после гречихи им на второе — лупка, а это совсем не сладко, И вообще, когда пасли стадо, следили за блуднями в оба и подвешивали им на шеи колокольчики, сделанные из старых артиллерийских гильз.
Надо отдать должное, что лупленые коровы не один день боялись нас, как огня, и только чуть крикнешь: «Куда?!» — сразу же их назад несёт в стадо, а глазищи так и зыркают, и в них покорность — дескать, мы послушные, всё помним. Но Грач всё равно топал ногой и грозил:
— Смотри, ха-алеры! А то повторю сеанс!..
Ещё наш труд очень облегчил плотник дядя Лёша Лялякин. Он выхлопотал у Зеленхоза, которому принадлежали эти поля гречихи и люцерны, жердей и целую неделю огораживал стойло. И всё у него получалось просто и добротно: он затёсывал жерди и крепил их проволокой прямо к старым дубам. Как-то дядю Лёшу допекла жара и он разделся. И мы сразу поняли, почему плотнику платят пенсию, хотя он и работает.