Мы услышали шорох и тоже оглянулись. На нас шёл действительно он, коренастый Жорка, такой же давно не бритый, как и дядьки, но одетый поопрятней — в зелёные солдатские галифе и майку, серую от пота и грязи. Что майка с чужого плеча — сразу видно: она так растянулась на его широкой груди, что хотела лопнуть.
— Цыц, щенки! — сказал он и отмахнул от верёвки нас обоих. Мы шлёпнулись на мягкую от слоя палой листвы землю и сразу приумолкли. В Жорке было что-то такое, отчего мы с Колькой невольно дали дёру. И когда оглядывались, видели в полутьме его глаза, горящие, как у волка. Вот он показал в улыбке белые зубы и бросил бородатым дядькам:
— Размазни! Давай гони её. Лупи — не жалей стерву.
— А щенята на все сто! — похвалил кто-то. — Ничем их не отпугнёшь.
— Дьявол с ними, — отозвался Жорка. — Нам всё равно скоро перелёт.
Потом заревела прощально и беспомощно Красавка.
В посёлке был переполох. Тётя Дуня Заторова голосила и рвала на себе волосы.
— Люди, что же это такое? То мужа. А теперь и корову. Ну куда я с ними, с четырьмя, без молока?
Кто-то из набежавшей толпы елейным голосом подпевал ей:
— Горе-то, оно так... Не приходит одно. Сыплется сразу, со всех сторон, как град.
И верно. Сначала у Заторовых сгорела изба. Люди всей окраиной помогали им ставить новую, хлебозавод выделил деньги. Но ещё до новоселья исчез шофёр и глава семьи Иван Заторов, кавалер орденов Славы — гордость всего нашего посёлка. Только сегодня утром нашли его.
Тётка Дуня осталась с малыми детьми. А теперь дети, которых было четверо, лишились и молока: тут уж поневоле заголосишь и будешь рвать на себе волосы.
Колька Грач грустно смотрел на неё и о чём-то думал.
— Слушай, тётя Дуня, возьми нашу Бурёнку, — сказал он. — Мы пастухи, мы виноваты в этом деле. — Колька глянул на окружавших сельчан, на меня:
— Так ведь?
— Что ты, Коля? А мать что тебе скажет? — всхлипывая, протянула Заторова. И на лице её блеснула жалкая улыбка, может, от тёплых слов. Но Колька повторил:
— Бери — отдаю. И люди вот свидетели. А мать у меня добрая. Поймёт.
И зашагал к своему дому. Я поспешил за ним.
У нас не было коровы, только козы, но я бы, наверное, не решился на это, тем более один, самовольно. И мне хотелось крикнуть: «Колька, что ты делаешь? Да и ни при чём мы. Что мы могли сделать!»
И в то же время невольно видел перед собой тётю Дуню Заторову, видел уцепившихся за юбку маленьких детишек, их испуганные глазёнки — и не мог, ничего не мог крикнуть Кольке. Я просто тихо сказал:
— В сентябре мы получим деньги за пастьбу и купим новую Бурёнку. Сложимся — и купим.
Но Колька молчал и был хмурым. Он сам вывел со двора свою корову и отвёл к Заторовым.
А люди начали расходиться с поселковой улицы, и на лицах у всех было облегчение. Потом нас допрашивала милиция. Старший лейтенант Колосов с Максимычем, с собаководом и с собакой ходили на место преступления. Но собака не взяла след, да и темно было в лесу.
— Завтра начнём опять свободный поиск, — пообещал районный.
— Удерут, — подумал вслух Максимыч.
Но Колосов бросил:
— Не удерут. Ночью это бессмысленно. Да и сытая пора у них. Будут отъедаться.
Странно, но Колосов думал об уголовниках, как о зверях.
Утром Кольку Грача ждали неприятности.
Вернулась с ночной смены его мать. Прямо во дворе она лупила Кольку верёвкой, и плакала, и причитала:
— Мучитель ты... «Хозяин» чёртов! Ты приобретал энту Бурёнку? Ты ещё пешком под стол ходил, когда я её выкормила. Из телка подняла вот этими вот руками.
Она тыкала Кольке в лицо свои сухие мозолистые руки и ещё больше заливалась слезами.
— Как ты смел своевольничать, сопляк? Убирайся вон из дому, видеть тебя не хочу!
На крыльце сидели семилетние Колькины сестрёнки-близнецы и тоже с упрёком смотрели на брата.
Колька молчал и не плакал. А через калитку во двор заглянул дядя Лёша Лялякин.
— За что ты бьёшь парня? — расстроенно спросил он. — Ну ответь? За то, что сделал доброе дело, которого взрослые сделать не смогли? За то, что у него твоё сердце? Эх ты, Катерина! Да и в чём дело? Если уж считаешь, что неверно он поступил, — пойди к Заторовым и возьми корову. Пойди!
Но Колькина мать махнула на дядю Лёшу руками и, усевшись на крыльце рядом с девочками, уже навзрыд заплакала. К ней подошёл с исхлёстанным, в синих рубцах лицом Колька и положил руку на плечо.
— Мама, ну зачем ты убиваешься? — устало сказал он. — У нас есть ещё козы. Наше дело терпимо.
Одна из сестрёнок, Галька, зло прошипела, повторяя материны слова:
— Уходи от нас, своевольник!
Но тётка Катерина шлёпнула её по губам.
А коров для выпаса в это утро никто не выгонял. Народ столпился в центре улицы, у старого журавля-колодца и никак не мог угомониться. Голодные коровы ревели в хлевах.