Девушка отчаянно пыталась прикрыться руками, что вызвало усмешку Долохова. Мужчина резко развернул ее к себе спиной и обхватил одной рукой за талию, прижимая к своей груди, пока пальцы второй руки нащупали заветную горошинку.
Монотонные, доводящие до полуобморочного состояния умелые движения очень быстро заставили сомкнувшиеся в напряжении ноги девушки расслабиться, предоставляя мужским пальцам больший простор для деятельности. Два пальца скользнули по истекающим соками половым губам ко входу во влагалище, дразня чувствительную кожу.
Как же она ненавидела его за то, что он заставлял ее чувствовать. Каждый чертов раз! Разве опыт не должен был притупить ощущения? Почему в его руках она до сих пор ведет себя как девственница? Проклятый Пожиратель!
Когда пальцы вновь коснулись жаждущего продолжения клитора, мышцы влагалища непроизвольно сжались в исступлении. Вторая рука опустилась на одну из ее грудей, и пальцы потеребили сосок, заставив его затвердеть.
Гермиона не смогла сдержаться, охнув, когда трение по покрасневшему бугорку усилилось. Стыд испарился. Мозг будто заморозился, прекратив оценивать ситуацию и искать пути выхода, казалось, весь организм сконцентрировался лишь на одной цели – достичь кульминации.
Последнее грубое движение шершавых подушечек, все мышцы напряглись – и волна удовольствия поднялась по содрогнувшейся фигурке. Ноги девушки были не в силах ее держать, она не упала только потому, что Долохов вовремя обхватил ее за талию.
Сбивчиво дыша, Гермиона откинула голову назад.
– Я ненавижу тебя, – на выдохе проговорила она, прикрыв глаза.
Долохов в ответ оставил нежный поцелуй на ее макушке.
– Правда, не хочу портить момент, – произнес он, – но я предпочел бы войти в тебя до того, как ты высохнешь. Так что в спальню нужно идти прямо сейчас. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я взял тебя здесь.
Разумеется, он не и ждал, что его скромная девочка согласится заняться сексом в саду, хотя, признаться, он уже обдумывал способы, как склонить ее к этому. Грязнокровка с вскинутыми к небу и широко раздвинутыми ногами, наверняка, эффектно смотрелась бы на фоне закатного солнца. Сознание Антонина пару секунд рисовало ему образ изогнувшейся в призывной позе худенькой шатенки, чья персиковая кожа казалась еще более сочной в багрово-золотистых лучах. Когда-нибудь он обязательно реализует эту фантазию. А пока он разомкнул объятия, и девушка, повернувшись к нему лицом, бросила выжидающий взгляд.
– Что? – Долохов вскинул брови.
– Жду, пока ты вернешь мне одежду.
– Не вижу в этом смысла, учитывая, что через пару минут ты снова должна быть голой.
– Но… я не могу ходить по поместью так…. Что, если меня увидит… Руна?
Долохов усмехнулся.
– Лапонька, в Венгрии она помогала моей матери принимать ванну. Голые тела не вызывают у нее шока. Но если ты так уж боишься вашей встречи, рекомендую добираться до спальни бегом.
– Но…
– Или я могу донести тебя на руках. Правда, не настолько быстро.
Поняв, что уговоры и просьбы тщетны, Гермиона одарила Долохова взглядом, полным ярости, и пулей рванула в дом под его раскатистый смех.
Святая Моргана! До чего же он обожал эту девчонку!
Гермиона запуталась. Да, именно так можно было охарактеризовать ее внутреннее состояние сейчас. Ее отношения с Долоховым были… странными. И развивались совершенно непредсказуемо, по крайней мере, для нее.
Сначала ею управлял страх, первобытный и всепоглощающий. Затем к страху прибавилось желание, что было вполне ожидаемо по причине ее неопытности в любовных утехах. А вместе с желанием пришло самобичевание, потому что она не оказывала должного сопротивления врагу, и злость, потому что ему слишком умело удавалось манипулировать юной девушкой. Потом были поместье Малфоев и Министерство. Долохов спас ее, дважды. И к желанию прицепилось то, что она очень боялась почувствовать, оказавшись тут – привязанность к своему насильнику. Это было похоже на чертов Стокгольмский синдром. Ненавистное чувство именно прицепилось, никак иначе, словно репейник, и никак не хотело отцепляться. А Долохов каждый раз только делал их связь крепче, ласково обнимая, страстно целуя, нежно и до умопомрачения приятно поглаживая.
Гермиона не помнила, в какой момент она перестала вздрагивать от его прикосновений и даже начала хотеть продолжения, когда он мягко проходился рукой по ее коже. Но один факт она была не в силах опровергнуть – ей нравилось, когда Долохов был рядом. И дело было не только в сексе.
Поначалу Долохов казался бесчувственным и нелюдимым. Он мало говорил, лицо его почти не выражало эмоций, а взгляд был ледяным и пугающим. Но постепенно этот Пожиратель Смерти, намеренно или случайно, раскрывался ей с совершенно неожиданных сторон. Она поняла, что он способен на жалость и понимание, что он умеет искренне смеяться над простыми вещами, что у него есть определенные моральные принципы, через которые он не готов переступить, даже под угрозой прогневить Повелителя.
А еще с Долоховым было интересно. В былые времена Гермионе крайне редко удавалось найти себе достойного собеседника. Окружающие ее люди были, как правило, не достаточно начитаны, чтобы у нее возникало желание вести с ними более чем получасовую беседу, а те, кто был, не особо горели желанием разговаривать со школьницей, смотря на нее лишь как на очень талантливого ребенка, но никак не на оппонента в дискуссии. А Долохов не только не отталкивал ее, когда она начинала диалог, но порой и сам вовлекал ее в занимательные обсуждения.
Гермиона поражалась тому, насколько он был эрудирован, учитывая, что школу он так и не окончил, сбежав из дома еще в пятнадцать, чтобы присоединиться к армии Волдеморта, о чем он рассказал ей недавно. Долохов мог поддержать практически любую тему, умело оперировал фактами и мастерски приводил аргументы в споре. Он был, наверное, единственным из ее знакомых, с которым Гермиона испытывала наслаждение от дискуссии – настоящей дискуссии, с доказательствами, опровержениями, убеждением на основе фактических данных. Разговоры с Долоховым были похожи на словесные шахматы, и это было невероятно увлекательно.
План, разработанный ею около трех месяцев назад, был в том, чтобы усыпить его бдительность, сделав вид, что она смирилась с положением вещей, и втихаря, избавившись от излишней опеки Пожирателя, продолжить искать способ вернуть магию и выбраться из поместья. Но, по правде говоря, она действительно смирилась. Хотя нет, не так. На самом деле, она просто привыкла. Привыкла к поместью и привыкла к Долохову.
За эти месяцы она изучила его вкусы, его привычки, его поведение. Она даже узнавала его походку на слух. И, надо сказать, поначалу ее что-то раздражало, а что-то пугало. А теперь все стало каким-то само собой разумеющимся, как будто этот человек был в ее жизни не несколько месяцев, а несколько лет, и Гермиона не могла уверенно заявить, что факт его присутствия рядом был для нее так уж в тягость.
То есть, да, сначала было однозначно нелегко. Но в какой-то момент гриффиндорка совершенно заблудилась в своих чувствах. Грань между притворством и искренним удовольствием стиралась, и порой девушка не понимала, когда она лишь делала вид, а когда ей действительно было хорошо.
Гермиона поправила одеяло, соскользнувшее с груди мирно спящего рядом с ней мужчины, когда тот перевернулся на своей половине кровати. Она точно помнила, когда он перестал просыпаться посреди ночи от мучающих его кошмаров. В первую же ночь после того происшествия в Министерстве Долохов спал как младенец. Да, именно с того дня он стал спокойным и расслабленным, а еще стал чаще улыбаться и шутить.
И это было совершенно бессмысленно. По логике, он должен был наоборот стать более нервным, ведь произошедшее в тот день подтверждало, что Сопротивление не уничтожено до конца. Но, складывалось такое ощущение, что он был только рад тому, что тогда случилось.
И это ставило Гермиону в тупик. Она чувствовала, что упускает что-то, какую-то существенную деталь. Но любые ее попытки выведать что-то у Долохова проваливались после первой пары вопросов о том переломном дне.