Мартин Мюррей
Как сделать птицу
Джону
В память о Лизе
•как ресницы скользят по подушке, когда вы открываете глаза
•как появляется в небе звезда
•как лист покидает дерево
•как рука поправляет волосы
•как ложь остается невысказанной
•как слеза совершает свой путь от глаза до башмака
•как воздух становится синим
•как кто-то тоскует
Глава первая
Там эти крылья, они в небе. Они направлены вниз и напоминают пару пересушенных старых носков, забытых на бельевой веревке. Если бы вы были человеком, склонным к драматическому видению мира, вы бы, возможно, подумали, что это окрестный ангел, пролетая над Блэкджек-роуд, в отчаянии оторвал свои крылья и оставил их висеть в небе в качестве предупреждения.
Но я знала, что они не были крыльями ангела, как не были они и крыльями живой птицы. Я знала, что они сделаны из бальзового дерева, и я знала, что их туда повесил мистер Нельсон, потому что я видела, как он это сделал. Когда-то они были крыльями деревянного орла, прочно водруженного в небесах в постоянно атакующем, устремленном вниз, к воображаемой жертве, положении, что должно было отпугивать птиц от выращиваемых мистером Нельсоном яблок. Такое расположение крыльев было для них блистательным и голливудским, они парили над миром и были видны издалека, они царили и властвовали. А потом, когда тело орла упало, а крылья повисли, вы поневоле, глядя на них, начинали испытывать чувство какой-то безысходности. Вы поневоле каждый раз замечали, что вид у них уже далеко не такой торжествующий, каким он был когда-то. И вы не могли удержаться от мысли, что если их увидит кто-нибудь другой, возможно, он даже рассмеется или примет их всего-навсего за крылья какого-то нелепого воздушного змея.
И именно из-за этих безысходных крыльев мой побег начался не так безупречно, как хотелось бы. Когда я покидала дом, было темно, поэтому я не могла их видеть, но знала, что они там, что они бьются в конвульсиях, подобно раненому или как уминающая без воздуха рыба. Я выкатила из гаража велосипед и уже почти отправилась в ночное странствие, когда крылья начали исполнять свой смертельный танец в моем сознании. Я старалась не поддаваться, но, сказать по правде, крылья все-таки навели на меня тоску. Я так разнервничалась, что мне пришлось на какое-то время остановиться и спокойно осмотреться по сторонам.
Луна, похожая на отпечаток костлявого пальца на черной скатерти, бледно и зыбко покоилась в небесах. Дома были объяты глубоким молчанием и покоем, и я пыталась объяснить сама себе, что для грусти нет причин и что ни даже эти крылья, ни то, как блекнет и истончается луна, словно превращаясь в кусочек ветоши, не может меня опечалить. Вокруг не было никакого просвета, ни одного яркого пятна, расставание с которым стоило бы моих слез. Поля были похожи на мятые одеяла, небрежно наброшенные на спящую землю. Дом Гарри Джейкоба смотрелся мрачно, он стоял, точно парализованный тьмой. В дневное время он был светло-зеленым, цвета мятной жевательной резинки, он, неловко нахохлившись, возвышался на травянистом пустоватом склоне, напоминая птицу, которая присела ненадолго и еще не решила, лететь ей дальше или остаться здесь. Сейчас же он, элегантно укутавшись в ночные тени, пристально меня рассматривал, глядя сверху вниз и как бы зная наверняка, что я намереваюсь сделать, стоя там, внизу, одна, в темноте. Сверчки жалобно постанывали, тоненькие веточки деревьев ломались с легким треском, и вот в самой гуще этих звуков я почти расслышала, как дом сдавленно и насмешливо фыркнул, как всегда делала моя мать, когда я высказывала свое мнение. Ну, не надо притворяться, хотелось мне сказать зеленому дому Гарри Джейкоба, не надо притворяться, что ты теперь такой же, как все. Не стоит напускать на себя серьезный вид оттого лишь только, что ночь сделала тебя одного со всеми цвета. Как только рассветет, ты снова станешь старым зеленым домом — домом, который выглядит неправильно.
Я повернулась спиной к дому Гарри и задрала платье, чтобы перекинуть ногу через велосипедную раму. Эдди ужаснулся бы, увидев, что я собираюсь ехать на его велосипеде в этом длинном платье. Это было глупо, но мне было наплевать. Я даже радовалась тому, что это так глупо.
А наш дом был одним из тех, которые выглядят как раз правильно. Его не нужно было стесняться — нашего дома, украшенного верандой, похожей на бульдожью морду, белыми ставнями и пенящимися по бокам цветами английских роз, высаженных моей матерью. На фасаде было два совершенно одинаковых окна, что придавало дому уравновешенный и любезный вид и делало его похожим на лицо, которое не может исказиться ни от ярости, ни от боли. Я чувствовала себя странно, размышляя о том, как дом выглядит снаружи и каков он внутри, о том, как не соответствуют друг другу два этих ощущения и что пытаться увязать их между собой — все равно что носить вывернутое наизнанку платье, делая при этом вид, что все в порядке. Одна только мысль об этом заставила меня внутренне подобраться и как бы слегка расставить локти, как делаешь, когда пробираешься сквозь толпу. Любой сторонний наблюдатель непременно подумал бы, что в таком доме обязательно есть пианино, что там непременно сидят за столом с салфеткой на коленях, тихонько напевают что-то себе под нос, или штопают дыру на старом добром свитере, или же поднимаются с кресла, чтобы пойти и заварить себе чайку. Я постаралась как следует запомнить это внешнее впечатление от дома, притворяясь, что его спокойное невозмутимое лицо соответствует действительности.