На Западе призыв Христа любить ближнего своего как самого себя. с воспринимается с готовностью. Люди научились любить и уважать себя (прежде всего надо научиться любить и уважать себя!), а потом с уважением и пониманием относиться к своему ближнему. В России себя надо не любить, а подвергать страданиям, а ближнего также не любить, как самого себя. Поэтому любовь к ближнему в западном понимании термина «любовь» проявляется подпольно, как грех или производственный брак. В XX веке нас крепче всех любил по-русски Сталин, а в ответ мы любили его. Лишь недавно мы поняли, что нас по-русски любил еще и Гитлер: изрядно дал он нам пострадать. Вот Русское Национальное Единство, патриоты русские наши, и любят Гитлера, так приблизившего нас к Богу.
Немцы считают хорошо сделанные изделия признаком духовного подвижничества. Действительно, если вещь сделана с любовью, пользование ею передает любовь, вложенную в нее создателем, и тем самым позволяет другим людям приблизиться к Богу. В России же такая вещь — восстание против Бога: ведь эта вещь упростит жизнь человека, навеет на него благодушие. А как же «Христос терпел и нам велел»? Поэтому немецкий «Мерседес» тебя везет, а под русскими «Жигулями» ты сам лежишь с гаечными ключами, весь в масле.
Более того, если вещь доделана до конца, доведена до ума, завершена — это грех. Ведь человек трудился, страдал, приносил себя в жертву ради своего духовного развития. А тут вдруг — работа закончена. Завершение работы, а вместе с ней и страданий означает отказ от продолжения духовного подвига. Не хочу я больше страдать — ведь теперь у меня есть эта финтифлюшка. Это чувство точно отражено Пушкиным: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?»
Настоящий русский продукт должен быть каким-то образом не закончен и должен нести на себе очевидные следы страдания его создателя. Поэтому русские так любят громадные и неструктурированные проекты: они никогда не могут быть закончены и никогда не проходят безболезненно.
Возьмем, например, такую низкотехнологичную вещь, как забор. Русский покосившийся дырявый забор свидетельствует о том, что за ним живет человек высокодуховный. Во-первых, в таком заборе всегда есть дырочки, глядя в которые завистливые соседи могут убедиться, что во дворе нет ничего, кроме двух полуголодных куриц. Смешно предположить, что русский мужик не может поставить нормальный забор, ведь он даже Жигули чинит. Просто дырявый забор свидетельствует: не заборщик я презренный, и от соседей мне скрывать нечего, а уж как я страдал, забор свой строя!
То же можно сказать и о дорогах. Если дорога ровная и прямая, можно без приключений по ней ехать, и тебе уже не захочется петь: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян». А как перевести на немецкий язык выражение «Эх, дороги»? «Спасибо тебе, дорога, за то, что ты так хорошо испытала мое терпение и умение переносить трудности»? В Германии такую песню не поймут.
В России важен не результат труда, а его процесс. Идет дядя Ваня мимо своего полуразвалившегося забора и думает: «Надо бы подновить забор, уж двадцать лет стоит разваленный…». Не починить раз и навсегда, а именно подновить, а то мечтать не о чем будет. А как объяснить немцу, что значит «подновить», то есть «начать, но ни в коем случае не доделать до конца»?
В протестантской этике абсолютно идеально сделанный продукт — это как бы воплощенная молитва. Человек показывает Богу совершенное творение и говорит: «Взгляни на то, что я создал, я достиг предела своих возможностей». Если Христос сойдет на землю, то немец, выйдя из своего блестящего «Мерседеса» (заработанного честным упорным трудом), покажет его Богу как венец своей трудовой деятельности. Русский же вылезет из-под своих полуразобранных «Жигулей» и, вытирая руки о фартук, скажет: «Видишь, страдаю, как Ты приказал. В трудах добываю хлеб свой и материальное ставлю ниже духовного. Кто ж это ржавое корыто, на котором мне приходится ездить, поставит выше духовного?»
Примеров этому очень много. Возьмем хотя бы знаменитое полотно Иванова «Явление Христа народу», хранящееся в Третьяковской галерее. Во-первых, это огромный холст. Во-вторых, на этом холсте есть явная ошибка: не того цвета тень от плаща. Перед нами истинно русская картина: и по масштабам, и по незавершенности, и по сюжету. Нарисовал бы Иванов тень от плаща правильно — и картина была бы завершена, обрела бы свои границы, а так она навсегда осталась бескрайней. Кто знает, что Иванов еще хотел бы пририсовать?