Володя Злобин
Как скрипит горох
<p>
Юра заворочался, но в полусне, какой удерживает тело от дневных ошибок, спохватился и замер. Расплывающаяся под веками девушка ещё манила к себе: нужно было лишь перевернуться на другой бок, но парень знал, что старый диван, кое-как переломленный пополам, тут же заскрипит, и этот скрип, как ему и положено, будет предательским. А когда диван заскрипит – заскрипят за дверью, отделявшую веранду от зимней комнаты.
Осторожно, стараясь сойти за шелест за окном, за кривую мушиную траекторию, и вообще за все дачные звуки, которые только могут родиться летним утром, Юра встал с дивана. Вставать было самое трудное – старая мякоть ждала, когда от неё отвлечётся мякоть молодая и издавала истошный пружинистый визг, который слышало, наверное, всё садоводство. Поэтому требовалась хитрость – ничем не выдать свои намерения, чесать, скажем, засорившуюся макушку, а потом резко вскочить, обманув растерявшееся ложе.
В этот раз диван смолчал. Теперь можно было пробежаться по дощатому полу, поставить чайник, скатиться по крыльцу и умыться. Домой Юра заходил с опаской. Крыльцо, как и диван, имело скрытую подлость: оно никогда не скрипело, если спускаться с него, но тяжко вопрошало, стоило взойти хотя бы на одну ступеньку. Сразу раздавался глубокий вздох, который тянул усталую и разочарованную ноту, сожалеющую о пустой людской суете.
Но не подвело и крыльцо. Юра с облегчением заварил чай, плюхнулся на диван – на него можно было без боязни плюхаться, но ни в коем случае не вставать – и включил компьютер. Его шум не был страшен. Он не проникал за дверь, края которой для тепла были оббиты тряпкой. Шум плыл на улицу, к лету и птицам, а те плыли по голубому небу, которое ещё никого не разочаровало. Юра блаженствовал, лишь иногда отмахиваясь от обнаглевшей мухи. Одиночество продлилось бы дольше, если бы не одна оплошность. Метнувшись подлить кипятку, Юра забыл про полуоткрытый для кота погреб. Нога зацепилась об крышку, та едва слышно громыхнула, и когда нога ещё не встретила препятствие, но неизбежность болезненной встречи стала очевидна, из-за оббитой тканью двери раздалось:
– Ты уже встал!?
Юра замер, надеясь вернуть мгновение.
– Ты уже встал!!? – вопрос повторился истошнее.
Из погреба повеяло холодком. Он подсказывал – от неизбежного не уйти. Юра громко ответил:
– Встал! Иди завтракать!
За душой ещё оставалась та общечеловеческая надежда вернуть всё взад, когда только что совершил что-то непоправимое. Донёсшийся из комнаты крик развеял и её:
– Иду-у!
'У' почему-то протянулась, хотя протягиваться ей было не из-за чего. Будто это 'у' предполагало длительность, последовательность, а никакой длительности и последовательности не было – наоборот, утро казалось Юре конченным. Он привычно отправился на кухню, разбил яйца о край сколотой чашки, какие всегда отправляют в ссылку на дачу, добавил молока, размешал и вылил смесь на разогретую сковородку. Когда омлет начал подрумяниваться, грохнула дверь. Она никогда не открывалась, а только грохала, безжалостно врезаясь в старинный буфет с оконцами благородного изумрудного цвета. Не помогала даже грязная бахрома – буфет сокрушался, дрожал, но дверь останавливал, а та в затихающей злобе стукала его ещё пару раз. Там, где буфет неизбежно встречал своего Эфона, блестел выщербленный деревянный шрамик.
– Ты гди-е? – раздался недоумённый вопрос.
– На кухне! – вяло отозвался парень.
– А чего там делаешь?
– Завтрак готовлю.
– Аа-а... – подумал голос, – подождал бы меня, я бы всё сама приготовила. Это я могу.
– Да мне нетрудно.
Трудно было другое. Трудно было, всунув чапельник в паз, подхватить горячую сковородку и вернуться на веранду. Трудно было положить на тарелки колышущийся омлет. Трудно было высыпать на отдельное блюдечко положенные таблетки. Трудно – потому что за всем этим пристально следила старушка, встречу с которой Юра отдалял каждое летнее утро.
– А где же: 'С добрым утром, бабушка'? – миролюбиво поинтересовались за спиной.
– С добрым утром, бабушка, – с пугающей для себя искренностью ответил Юра.
Он бросил на родственницу беглый взгляд и в страхе отвёл его: только что проснувшийся старик всегда похож на мёртвого. Невысокая, медлительная, грузноватая Лидия Михайловна ещё не отошла от дрёмы. Старушка опиралась на деревянную палку и давила на неё не только восьмьюдесятью с хвостиком годами, но и утром, которое множит возраст. Лицо у Лидии Михайловны припухло и шелушилось. Глаза, оставшиеся голубыми, сузились в крохотные непромытые щёлки. Кудрявые, всклокоченные, короткие седые волосы тянулись вверх и вниз, к буфету и к Юре, будто очнувшаяся старушка сразу хотела ко всему прикоснуться и почувствовать отдаляющуюся от неё жизнь.
– Ну посмотри хоть на бабушку! – пошутила Лидия Михайловна, заметив, что внук сторонится её.
Это было самое трудное. Каждое утро Лидия Михайловна просила, чтобы Юра посмотрел на неё. Не просто бросил косой взгляд, а смотрел на Лидию Михайловну так, чтобы она это видела. Ей требовалось удостовериться в наличии внука, и чтобы он удостоверился в ней – может быть, так она приобретала твёрдость прожить ещё один день. Для Юры это была пытка. Он не просто рассматривал все физиологические черты предка, а видел то, как эти черты рассматривают его: как трясётся опустившийся подбородок с парой колких седых волосков; как застыло на потрескавшихся губах дурное ночное дыхание; как плавает среди лопнувших капилляров ещё не потухший зрачок. В этот момент Юра содрогался, потому что видел, во что может превратить красивую, интеллигентную женщину обыкновенная старость.
– Да я смотрел, чего уж, – промямлил Юра и наловил ещё одну порцию омлета, – вот, садись. Чаю сделать?
Налить чай нужно было в обязательно порядке, но Юра всё равно спросил, потому что не только следовало о чём-то говорить, но требовалось оставлять за старым человеком хоть какой-то выбор.
– Какой у нас сегодня приём! Ты сам приготовил?
– Сам!