– Ты умеешь!? – воскликнула Лидия Михайловна, хотя Юра готовил омлет раза два в неделю.
– Бабушка, мне двадцать лет. Я всё умею. Садись давай.
– Достань себе чистую тарелку. Там в буфете должна быть чистая тарелка. В левом отделении.
– Да-да. Ты садись главное.
Лидия Михайловна схватилась за буфет, причём схватилась как раз в том месте, где он был искалечен дверью, и подтянула себя к столу. Больные ноги с трудом согнулись, и женщина опустилась на стул.
– Умываться не пойдёшь? – с надеждой спросил Юра, – Я в умывальник воды налил.
– Да что-то не хочу. Ноги не ходят!
– Хочешь, я тебе в тазик воды налью и сюда принесу?
– Да не надо, я сама могу...
Вот это 'сама могу' Юру немного раздражало. Во-первых, бабушка сама уже почти ничего не могла. Во-вторых, 'сама могу' плавно превращалось в 'сама не хочу'. В-третьих, и это было самое важное, 'сама могу' относилось к области, которая касалась их двоих. Если бы Лидия Михайловна сначала умывалась, а потом требовала смотреть на неё, тогда Юра глядел бы не в заплывший ком, где перемешались серые, жёлтые, полусонные, истёртые пергаментные цвета, а смотрел бы во вполне человеческое лицо. Но Лидия Михайловна умываться не спешила – ей доставляло трудность выйти на улицу, и Юра каждое утро смотрел в лицо проснувшегося мертвеца. То же самое было с баней. Старушка не всегда хотела идти мыться, списывая это на погоду или просто на 'не хочу', но мыться было необходимо, потому что старость приходит с запахом, и этот запах начинал вытекать на веранду, как только утром о буфет несколько раз грохала дверь.
– Нечистым трубочистам стыд и срам, – подбодрил себя Юра, быстро доев омлет.
– Бе-бе-бе, – отшутилась старушка.
Вопреки возрасту и здоровью, которое родственники отправили подлечить на дачу, Лидия Михайловна пребывала в полном рассудке. Юра понимал, что это-то и было самое важное, что главное соображает человек или нет, и, если он соображает, то это всё равно лучше, чем любой физический недуг. Ведь если человек ни гу-гу, то его и нет – просто непослушное мясо ходит. А Лидия Михайловна не только соображала, но, как и всякий постаревший советский интеллигент, соображала хорошо и на вольные темы: на классическую музыку, чуть-чуть на латынь, на русскую литературу, анекдоты и на прочий гумус, на котором взошли многочисленные библиотекари, учителя, преподаватели и переводчики прошлого века. Поэтому старушка могла ответить не просто остроумно, а ответить так, что Юра ничего не понимал, и это ему нравилось больше всего. Кроме того, это немного пугало. Чувство юмора не сочеталось с разбитым одеревеневшим телом, которое никто не бил, но которое всё равно было в синяках – еле-еле ходит человек, умыться не может, а всё равно смеётся, шутит.
– А Васька где? – кусочек омлета свалился со сморщенной губы и мокро шлёпнулся в тарелку.
Большой серый кот свободно приходил и уходил через дырку в погребе, днём отлёживаясь на старушечьей кровати, а ночью отправляясь на охоту. И всё было хорошо – кота гладили, тот ел и урчал, давал трогать душистый сибирский мех, обожая улечься прямо в ногах, чтобы никто никуда не мог пройти, да только Лидия Михайловна оберегала кота как священный дачный тотем.
– Куда опять намылился? – вскрикивала старушка, заметив, что кот спрыгнул с кровати или начал подозрительно вертеть мордой. Пенсионерка закрывала дверь в зимней комнате на крючок, поэтому кот полночи скрёбся и мяукал, а Юра лежал на веранде и слушал концерт, который не заказывал. Бабушке было хорошо – она храпела. Коту тоже было хорошо – у него было дело. В такие ночи нестерпимо хотелось, чтобы кот победил, и дверь, распахнувшись, как следует шандарахнула по буфету. Но, увы, Эфон всегда прилетал на рассвете.
– Гуляет где-то. Это же кот, – в который раз ответил Юра.
– Вася! Вася! Вася! – закричала старушка, сидя за столом.
Юра машинально сжал кулаки. Они подрагивали.
– ВАСЯ! – было крикнуто для уверенности.
Никто не пришёл и даже не мяукнул.
– Вот негодник, – вполне серьёзно сказала Лидия Михайловна, – опять шляется!
– Это. Же. Кот, – раздельно и уже зло произнёс Юра.
Он злился не на бабушку. Его злила ситуация. Злило то, что ровно то же самое было месяц назад и будет ещё через месяц – момент повторится с первопроходческой наглостью. Юра догадывался, что он ответит и какая последует реплика. Он знал, что кот придёт вот-вот, минут через десять или пятнадцать, и когда он придёт, с радостным мявканьем выскочив из погреба, бабушка также радостно воскликнет: 'Вася'! Это было терпимо – человек, переживший восемьдесят лет, мог позволить себе и большие выходки. Юра это понимал, но то, что он это понимал и при этом всё равно злился, лишь увеличивало раздражение, возвращавшееся к Лидии Михайловне.
– Мррр-рр!
Вздрогнула крышка погреба. Пушистый серый хвост приподнял край старушечьего платья. Кусочек омлета снова плюхнулся в желтоватую лужицу. Старушка посмотрела туда, где кота уже не было.
– Ты пришёл, Кыскин?
Кот важно проследовал в комнату. Там у него стояли плошки с кормом и водой. Лидия Михайловна перевела дух. С таким же облегчением Юра увидел, что её лицо отошло ото сна.
– Тебе ещё что-нибудь дать? – спросил Юра.
– Спасибо, всё есть.
– Тогда я пойду, поработаю в огороде.
– Ах ты наш труженик! – и это была не ирония.
Ни в каком огороде Юра не работал. Утром он уходил в дальний конец участка, быстро поливал огурцы и садился в тенёк под ранеткой. Парень рассматривал весёлую грядку с горохом, ожидая, пока бабушка доковыляет до туалета, помоет руки и взберётся обратно по крыльцу, которое под грузной старушкой почему-то не охало, как оно обычно охало под Юрой. Только когда бабушка скрывалась в комнате, парень выбирался из тенька и понуро шёл на веранду, где снова садился за компьютер.
– Ты пришёл!? – раздавался тогда тяжёлый вопрос, и, если день начался неудачно, Юра не отвечал и опять уходил в огород.
Молодой человек понимал, что ничего страшного не происходит, что никто не обмазывает вчерашним ужином стены и не убегает из дома в поисках утерянного времени. Он, в сущности, не столкнулся и с сотой долей того, с чем сталкиваются сиделки, медсёстры и санитары. Мысли проносились не для успокоения совести, а потому что всё так и было, и то, что это всё-таки было, раздражало не меньше полноценного безумия, предлагая задуматься под ранеткой о совсем других вещах. Вместе с ньютоновской полукультуркой шумел вопрос: раз ничего страшного не происходит, но это 'ничего' всё равно бесит, значит ли это, что дело не столько в бабушке, сколь во внуке?