Приятели подобрались сезонные, с какими общаешься лишь пару месяцев в году, поэтому дружба между ними была натянута – она гудела даже там, где её не было.
– Да, Юрец, это вообще адок. У меня бабка с ума сходила. Ушла в огород, а чайник выключить забыла. Он расплавился, пожар начался, хорошо я увидел. Я ей потом говорю – старая твоя башка, если ты ничего уже не помнишь, то проверяй всё по десять раз! Чуть дачу нам не спалила!
Чем больше говорил попутчик, тем больше не соглашался с ним Юра. Ему не приходило в голову оскорбить Лидию Михайловну. Мучавшая Юру озлобленность возникала не по объективным причинам – что обыкновенные стариковские поучения против необходимости менять им подгузники – а из-за какого-то неуловимого чувства, может быть даже звука, который Юра слышал, но никак не мог разобрать. Он хотел понять, почему злится, хотя знал, что злиться не надо, а если он это понимал и всё равно злился, означало ли это, что дело в нём самом или речь всё же о чём-то более тонком и страшном? Друзья по пиву не смогли уловить нить рассуждений, и Юра, распрощавшись, отправился домой.
Шёл второй час ночи. Окна дачи горели. На веранде Юру встретила Лидия Михайловна, одетая в одну ночнушку. Женщина спала, облокотившись на колени и уронив голову на грудь. В некрашеный пол упёрлись распухшие босые ноги. Юра отметил, что пора бы подстричь на них ногти. От хлопнувшей двери пенсионерка всхрапнула, подняла голову и уставилась на внука.
– Пришёл, слава Богу!
Юра ничего не ответил. Он протиснулся к дивану и демонстративно стал раздеваться. Одежда резко шаркала воздух. Немножко пьяный Юра хотел, чтобы бабушка увидела его обнажённое до трусов тело, потому что в этом содержались неестественность и стыд, которые всегда возникают при случке старости и юности.
– Допоздна ходишь, – прозвучало замечание, когда свитер был на голове.
– Я гулял.
– С ребятами?
– С ребятами.
– С Илюшкой, Серёжкой? Паша был?
Отвечать не хотелось.
– Хочу всё знать! – сводя вопрос к шутке, засмеялась Лидия Михайловна.
Свитер натянулся до треска и выстрелил в угол веранды.
– Мне двадцать лет. Тебя не должно волновать с кем я гуляю.
– Но я же волнуюсь!
– И что!? Я предупредил, что иду гулять. Я сказал, что вернусь поздно. Чего ещё нужно? Ложилась бы спать, ключ всё равно у меня.
Лидия Михайловна начала подрагивать. Задубевшие пятки корябнули пол, наткнувшись на открытый подпол. Мягкий подбородок поплыл, и голубые глаза вышли из берегов. Бабушка плакала.
– Я... я... волновалась. Не... не... надо кричать.
Неожиданная истерика разозлила Юру ещё больше.
– Ну что такое? Ну шла бы спать и не надо было бы плакать! Что вообще случилось? Меня что, волки съедят? Я потеряюсь? Заблужусь!? Бандиты нападут!?
Старушка тряслась. Под женщиной дрожал стул, возвышенно дрожал буфет, и дрожала крышка от погреба, как если бы на неё запрыгнул кот.
– Просто ты... один обо мне... за... за... заботишься. Ты моя отрада. Я так боюсь тебя потерять!
Юрин пыл утих. Он подошёл к бабушке и обнял её. Его лицо оказалось над её лицом: Юра без всякого мужества посмотрел на старушку, потому что мужество нужно там, где нет любви. Покрасневшее, вздрагивающее, рыхло-морщинистое лицо не вызвало ни брезгливости, ни отвращения. Юра поцеловал влажную дряблую щёку, примяв губами несколько коротеньких белых волосков.
– Я тоже тебя люблю. Я очень тебя люблю.
Мокрая полубезумная улыбка озарила Лидию Михайловну.
– Ах ты мой заюшка!
Неприятно пахнущее тело, понемножку испачканное во всех старческих жидкостях, утонуло в объятиях. Это не просто не оттолкнуло Юру, но даже не вызвало чувств, которые требуется преодолеть. Парень обнимал бабушку честно. Обнимал не как бабушку, а как брата. Согнувшись, он сжимал вцепившуюся в него старушку, и слушал как тяжело, неохотно бьётся её сердце.
– Я тебя очень люблю, – сказал Юра, – но я злюсь не на тебя, а из-за твоих командываний. Давай договоримся: если я говорю 'нет', значит это 'нет'. Не нужно меня учить. Я ведь не маленький...
– Для меня ты всегда маленький! Пока я бабушка, то...
– Ну не надо, не надо! Давай без этого. Можно же просто уважать друг друга. Я же не требую от тебя конфет на основании того, что я внук.
– Ты конфету хочешь?
– Да я...
– У меня есть, – лицо Лидии Михайловны счастливо улыбнулось.
– Да не хочу я конфет! Я хочу, чтобы ты меня слушала. И я тебя, конечно, буду слушать. Не будем ссориться. Хорошо?
– Хорошо! – согласилась Лидия Михайловна, хватаясь за буфет, чтобы подняться, – не забудь коту дырку открыть, а то он шляется не пойми где!
– Так договорились? – настойчивее спросил Юра, – Будем друг друга слушать?
– Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен... – Лидия Михайловна сбилась, – свободен, беспечен... тьфу! Всё забывать стала! Как же там... беспечен? А-а-а, ладно! Спокойны ночи!
Утром крыльцо выдохнуло мощно, хорошо, как будто копило невысказанную боль несколько десятилетий. Тут же, пробившись сквозь стены и вылетев с веранды, донёсся возглас:
– Ты уже встал!?
Через полчаса Юра сидел под ранеткой. Рядом по бечеве полз горох. Он ещё не созрел: серёжки были тонкими, плоскими и не скрипели, когда на гряду налетал ветер. Юра подошел к гороху, и провёл по нему рукой, как по струнам. Горох молчал. С неба давило жаркое утро. Крик, омлет, я сама могла, посмотри на меня, дырка для кота, где кот, Вася пришёл, горошек вон там, в правом отделении – всё повторилось, словно бы и не звучал Пушкин. Разве что дверь грохнула о буфет торжественно, будто ударила в гонг. Юра не выдержал и ушёл прямо посреди завтрака. От вчерашнего слезливого примирения осталось похмелье. Юру снова одолело раздражение, которое он никак не мог высказать. Даже в сам момент ссоры что-то застряло в горле, и Юра хрипло подавился возмущением. А ведь нужно было крикнуть, ударить воздух, сделать что-нибудь такое, из-за чего тебя услышат! Но Юра почему-то растерялся.