— Что я уже успел пообещать тебе за эти несколько часов, Гануся?
— Ты все равно не сдержишь своих обещаний, Дойно, ты сам уже все забыл.
— Я ничего не забыл, только дай мне время.
— Я-то дам, да ты не возьмешь. И если я не буду держать тебя за руку, мне все время придется оглядываться — здесь ли ты еще?
— Разве ты не слышишь моего голоса?
— Нет, потому что ты говоришь не со мной. Когда мы вышли на улицу, ты подумал: из-за Гануси у меня будут сложности с партией.
— Я подумал, что сумею их преодолеть.
— Нет, ты подумал: конечно, если иначе нельзя будет, если Гануся не уступит, если она не напишет заявления о повторном приеме в партию со всеми положенными извинениями, мне придется уступить. Со мной это уже было, мне пришлось расстаться так со многими друзьями. И ты, Дойно, уже включил меня в свой поминальник…
— Ты помнишь, что я еще обещал тебе, Гануся?
— Я уже забыла. Кто верит обещаниям врага…
— Я тебе не враг, я…
— Не надо, Дойно! То, о чем забываешь в постели, на самом деле не забывается. Ганс ненавидел партию, но не так, как я, поэтому он еще мог с ней бороться. Я ее ненавижу, потому что она — самая большая ложь на свете, самая гнусная и самая ядовитая. Я знаю правду, я видела своими глазами, что из нее сделали в России. И знамя, которое они держат и до сих пор, превратилось в саван, который надели на убитую правду. Они извратили смысл слов, но сохранили сами слова, поэтому тем, кто помнил их истинный смысл, пришлось умолкнуть. Ты так умен, что кажется, будто ты — не один человек, а тысяча, и тебя боятся. Ты так умен, что можешь обходиться без недоверия, как ребенок, потому что уверен, что всякий обман раскроется даже без усилий с твоей стороны. И ты можешь не знать правды? Зачем так обманывать самого себя? Я могу ненавидеть других за то, что они — враги, я могла бы даже пожалеть их, если бы не эта переполняющая меня горечь, но тебя…
— Не надо, Гануся, не продолжай. Ты многое видишь иначе, потому что тебя переполняет горечь, ты сама сказала. Что можно разглядеть, когда глаза застилает горечь?
— Источник горечи, этого достаточно.
— Нет, недостаточно. Для миллионов людей это источник их величайшей надежды. И даже если я ошибаюсь, если ошибаемся все мы, все равно мы благодаря этой ошибке осуществим свою надежду. Что бы ни случилось с революцией в России, всюду на земле, где есть хоть один революционер, он живет в лучах ее света, а не в ее тени, которая тебе представляется единственной реальностью.
— Я знаю правду.
— В одиночку никто правды не знает. В одиночестве она чахнет и превращается в карикатуру на самое себя. Разве кусок цветной материи — это идея, истина? Его нужно сначала отождествить с нею, и тогда люди пойдут под этим знаменем штурмовать крепости с голыми руками против пушек и возьмут верх, хотя во всех учебниках написано, что это невозможно. Ты думаешь: мы — глупцы или лжецы, если защищаем Советский Союз. Но мы знаем обо всем, что там происходит, и защищаем, потому что верим в него, покрываем его язвы ложью, которая перестанет быть ложью после нашей победы.
— Вы никогда не победите, именно потому, что лжете. И лжете все больше, выдумывая все новую ложь, и когда-нибудь эта ложь поглотит остатки вашей правды. И тогда, когда даже самые глупые и самые изолгавшиеся среди вас признают, что вы проиграли, что тогда у вас останется — какая правда, какая идея, какое мужество?
— Когда ты так говоришь, — маленькая, умная девушка, которая все обдумала, все выучила, — мне нравится тебя слушать, мне нравится твой голос, я люблю твои глаза, которые горят как сторожевые огни правды. Но мне не нравится эта дискуссия. Я слышу слова мертвеца, чувствую его высокомерие — и сам становлюсь высокомерным. Я не могу с ним бороться — кому под силу совладать с мертвецом? Оставь это, Гануся! Имей хоть немного доверия ко мне, к моим друзьям! Ненависть к врагу можно одолеть, одолев самого врага, но от ненависти к своим можно только умереть.
— У меня нет друзей, и врагов тоже нет. Нет даже мертвеца, высокомерие которого тебе так хотелось бы сломить, но даже если бы он был жив, он все равно не принадлежал бы мне. У меня есть только воспоминания. Они не веселы, но я живу в них, потому что они принадлежат мне. Вот ты сейчас говорил со мной, а я почти не слышала тебя. Твой голос доносился до меня сквозь стену воспоминаний. И звучал он не убедительно, а устало, потому что стольких убеждал до меня. Но мне хотелось бы начать все сначала — можно, я попробую начать все сначала с тобой?