— Что? Что ты говоришь? — спросил Ханнес, отступая на шаг. Но стена была слишком близко, и он ударился о нее босой ногой. Дрожь прошла по всему его телу.
— Убери револьвер, Пауль, отдай ему барахло, пусть одевается.
Он дрожал, руки не слушались его, как не слушалось все тело, так что пришлось его одеть и в конце концов усадить на стул.
Зённеке наклонился к нему и спросил:
— Ты так боишься умереть?
— Не знаю, — прошептал Ханнес в ответ, — правда не знаю.
— Штёрте ты знаешь и меня тоже знаешь. А Пауль и Людвиг — старые бойцы, еще со времен «Спартака». Мы будем судить тебя именем партии. Ты понимаешь, что суд будет справедливый, ведь так?
— Да.
— Хорошо. Но главное — не в том, чтобы ликвидировать такого бедолагу, как ты, главное — спасти партию.
— Партии ничто не грозит, наоборот. Тебе не все известно, поэтому ты думаешь, что я — агент гестапо. Благодаря моим связям с гестапо я устроил так, что партия уже сколько месяцев не несет никаких потерь. Я связан с левой оппозицией среди нацистов, надеюсь, это тебе все объяснит.
То, что он рассказал, в основном совпадало с сообщением Кленица. Новым здесь было лишь то, что связи Ханнеса выходили за пределы гестапо, он поддерживал контакт и с теми руководителями СА, которые действительно были известны как «левые». Большую роль среди них играл, по его мнению, и Йохен фон Ильминг, которого он видел два раза. Фон Ильминг не был связан с гестапо и ничего не знал о «соглашении» между гестапо и Ханнесом. Фон Ильминг считал, что скоро возникнет подлинно национальная коммунистическая партия: избавившись от своего прежнего руководства, она объединится с «левыми» из нацистов и возьмет власть — с Гитлером или без него, это уже не важно. Такая национал-большевистская Германия, в тесном военном и экономическом союзе с Россией, смогла бы занять первое место в Европе и легко покорить Африку и Азию. Для этого Ханнес и хотел получить доступ к центральному руководству в стране, чтобы окончательно освободиться от диктата эмиграции. В этом он видел единственное спасение для партии. Но при всем при том он оставался верен — и настаивал на этом — линии партии в социальном, национальном и русском вопросе. Он ни с кем не говорил об этом — в частности, и потому, что знал: такие люди, как Зённеке, живущие устаревшими представлениями, никогда не поймут, какую сложную и нужную игру он ведет. А Штёрте он со временем все объяснил бы и сумел бы его убедить в своей правоте.
— И ты до сих пор во все это веришь? — спросил Зённеке.
— Конечно. Но теперь все пойдет к черту, ведь вы же меня убьете. А кроме меня, никто не доведет корабль до берега, так и фон Ильминг сказал.
— Специальность-то у тебя есть?
— Модельщик.
— Хорошая специальность. И работал ты, наверное, неплохо?
— Да, только давно уже не брал инструментов в руки.
— Жаль, а то бы ты скорее пришел в себя. Ну, так слушай!
Прошло много времени, прежде чем Ханнес понял, что его обманывали, что он сам был послушным инструментом в руках полиции. Когда же он понял и признал это, то совершенно утратил дар речи; добиться от него чего-то стало невозможно. А надо было еще выяснить, что именно он сообщал гестапо, особенно в отношении окружной парторганизации и ее связей с заграницей, называл ли имена ее членов и руководителей, явки и адреса.
Ханнес честно пытался отвечать на вопросы, но ничего у него не выходило. «Да», «нет», «не знаю», «может быть» — вот все, что он мог из себя выжать. Бумаги были спрятаны здесь, у него дома, но ноги отказались ему служить, и его приходилось буквально таскать из угла в угол, из комнаты в комнату.
Внезапно он собрался с силами и промолвил:
— Пошли, надо уходить из квартиры, вам опасно здесь оставаться. Пошли быстрее, пристрелите меня где-нибудь тут или в другом месте, мне все равно, но только сзади, сразу, чтобы я ничего не видел. — Но нельзя было уходить, не удостоверившись, что квартира очищена полностью.
План Зённеке был прост, и выполнить его надо было возможно быстрее: все связи внутри округа, а также с заграницей следовало немедленно оборвать, все «окна» на границе закрыть. Всех остальных сотрудников Штёрте немедленно отправить за границу, якобы на партийную конференцию, а там уже спецслужбы партии разберутся с ними; Штёрте предстояло уехать в Прагу, а что будет с Ханнесом, зависело от того, как он себя поведет. Лучше всего было бы, чтобы он остался здесь еще хотя бы на несколько дней, пока не уедут другие, чтобы гестапо не заподозрило ничего раньше времени.
Но этот человек был ни на что не годен — возможно, он уже давно начал терять уверенность в себе, — теперь же от него вообще не могло быть толку. В ближайшие дни о нем позаботятся Пауль и Людвиг, которым, кстати, предстояло создавать парторганизацию заново, начав со своих заводов. С Ханнеса нельзя спускать глаз. Позже его, видимо, придется ликвидировать — лучше всего утопить, чтобы как можно дольше нельзя было понять, куда он делся. Потом можно будет рассказать старым коммунистам, что произошло — не все, конечно, только самое необходимое, чтобы им было понятно.