Когда он в первый раз проснулся не испуганный, не подавленный, с чувством, что находится в полной безопасности — она снова сидела у окна, теплый день клонился к вечеру, — он сказал:
— Такие сумерки — вещь опасная. Они наводят человека на мысль, что он неправильно жил, все время бросался из крайности в крайность. Что, например, мало занимался музыкой, хотя музыка, может быть, была самым главным в его жизни. И что…
Она ждала продолжения. Он смотрел в окно, мимо нее. Ей хотелось подойти, взглянуть ему в лицо, коснуться руками щек. Но она не осмеливалась. Она все больше робела перед этим чужим человеком, к дыханию которого прислушивалась уже столько дней, так что начинала испытывать беспокойство, выходя из его комнаты даже на минуту.
Она ждала, что он проснется, что снова заснет, что пошевелится во сне, что снова проснется и скажет несколько слов, пусть даже они будут обращены не столько к ней, сколько к нему самому.
Хорошо бы все оставалось так, как сейчас, изо дня в день, из месяца в месяц! Ведь рано или поздно он встанет с постели — и что тогда? Этого она не знала. Чего же она сама хочет? И этого она не знала. Но была твердо уверена лишь в одном: хорошо, что есть этот человек, что она до сих пор не знает, откуда он явился и почему пришел именно к ней, когда оказался в беде, причин и масштабов которой она не знала, как не знала и того, куда он уйдет потом.
— По-моему, я уже могу встать с постели, — сказал он однажды утром. — Но останусь у вас еще несколько дней, если позволите.
— Да, — ответила она почти безжизненно. И добавила, взяв себя в руки: — Да, конечно, оставайтесь сколько хотите. Я рада, что вы здесь.
— Не знаю, как и благодарить вас за все, что вы…
— Не надо об этом, прошу вас. Я даже не знаю, как вас зовут.
— Меня зовут Йозеф Мария, но это смешно. Друзья называют меня Йозмар.
— Оставайтесь здесь, Йозмар. Здесь вам ничто не угрожает и никто не будет мешать. Вы еще не видели мою музыкальную комнату — она вам наверняка понравится. Вы же сами сказали, что хотели бы больше заниматься музыкой. Здесь у вас будет такая возможность.
Йозмар был смущен и решил еще раз попробовать как следует отблагодарить эту женщину.
— А у вас другая прическа, правда? Так, гладко зачесанные, ваши волосы еще красивее.
— Они крашеные. Мой настоящий цвет — каштановый.
— Крашеные? Я бы не догадался, но каштановый, наверное, идет вам еще больше.
— Да, возможно. Я больше не буду краситься.
Таковы были их разговоры в эти дни. Йозмар придумывал, что сказать, когда она начнет его расспрашивать. В конце концов, она имеет право узнать, кто он такой и почему его ранили.
Однажды вечером — почти всю вторую половину дня она просидела молча, слушая, как он играет на рояле, — Йозмар сказал:
— Вы — самая удивительная женщина на свете. Подобрали меня на улице и до сих пор ни о чем даже не спросили.
— Вы — очень ясный человек, Йозмар, такой ясный и чистый, что даже ребенку не надо было бы ни о чем вас спрашивать. Чтобы понять, что за человек я, нужно было бы задать очень много неприятных вопросов. Вы ведь их тоже не задаете, Йозмар.
Впервые за много дней она взглянула ему прямо в глаза. Он отвернулся, задумался. Когда-то он желал эту женщину — горячо и страстно, как подросток. Теперь она была здесь, рядом, а желание осталось лишь воспоминанием. И все же она была красива, как-то по-особому красива, не так, как раньше, и не так, как в тот вечер, когда он заговорил с ней у подъезда. Она так изменилась или он? Или это ему кажется после ранения и долгой болезни?
— Не нужно ничего говорить, Йозмар. Да я и не имела в виду ничего такого. Пожалуйста, сыграйте мне вашу песню — это ведь вы сочинили? — там еще такие слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».
— Да, но откуда вы о ней знаете?
— Тогда, ночью, когда вы заснули, я порылась в ваших карманах.
Он покраснел:
— И что же вы нашли у меня в карманах?
— Не волнуйтесь, я ничего не читала, там были только две записные книжки, одна — с цифрами, другая — с нотами.
— Вы действительно имеете право знать все. Лучше я прямо сейчас расскажу вам. Тем более что ваш муж, то есть господин доктор Ленгберг, конечно, сразу догадался, кто я и что со мной произошло. Вы должны знать, Теа, что я — коммунист, подпольщик, выполняю конспиративную работу для партии — для коммунистической партии, разумеется. Я жил под чужими именами. «Жил» — это еще громко сказано. Теперь я «попался» — не совсем, конечно, иначе я не сидел бы сейчас здесь. Но теперь гестапо знает, наверное, все мои имена. За два дня до того, как я пришел к вам, меня чуть было не поймали. При этом они убили нашего товарища, майора фон Кленица. Меня только легко ранило, и вы спасли мне жизнь. Через два дня я уеду отсюда и снова возьмусь за работу. А до тех пор я — в ваших руках. Любая неосторожность может погубить меня. Вот теперь вы знаете все.