— Извините, господин доктор, но я… Знаете, сердцу все-таки не прикажешь…
— Ерунда, я вам ничего не приказываю. Главное — помолиться, а вера как-нибудь сама придет, это здоровый принцип католиков, и они правы. С другой стороны, я могу вынести все, кроме одного: не могу видеть Теа несчастной.
— Все это странно и не очень порядочно. И крайне несерьезно.
— Вы считаете меня странным, потому что не знаете жизни. Если кто и странен, так это вы. Не прикидывайтесь целомудренным Иосифом![74] Вы придурковатый преобразователь мира — разве вы понимаете, как много это значит — иметь возможность сказать себе в свой смертный час: я сделал счастливым одного человека, не весь мир, а одну-единственную женщину.
Чем дольше говорил Ленгберг, тем яснее становилось Йозмару, что человек этот в своем роде помешан; точность и четкость действий сочетались у него с невероятной путаницей мыслей, хотя и в ней была своя логика, и с опасными всплесками чувств, пусть и неглубоких. Да, у Йозмара есть все основания его бояться. Хотя доктор прав: он действительно может спасти его. Но эта путаница чувств и мыслей, в плену которой пребывал доктор Ленгберг, вселяла в Йозмара страх.
Появилась Теа, и доктору пришлось закончить свой монолог. Она пригласила обоих на террасу — пить чай.
По просьбе Йозмара Теа, через день ездившая в город, поместила в крупнейшей ежедневной газете два объявления. Их текст, ничего не говоривший непосвященному читателю, был давно обговорен с лицами из партийного аппарата, которые в ответ тоже должны были дать объявление. Но ответа не было — последняя надежда восстановить утраченные связи рухнула. Значит, рассчитывать на партию он пока не может, за границу ему придется выбираться самостоятельно. Фон Ильминг обычно знает, что говорит, Зённеке наверняка уже за границей. Его-то и хотел разыскать Йозмар в первую очередь.
— Может быть, я Съезжу за границу и сообщу там кому-нибудь о вас?
— Как вам это пришло в голову?
— Догадаться нетрудно. Я уже говорила, что вы — очень ясный человек. Трудно поверить, что вы можете быть заговорщиком. Просто чудо, что с вами до сих пор ничего не случилось. Наверное, у вас хорошие ангелы-хранители — коммунистические, конечно. Ну, а поскольку ангелов не бывает, значит, это были женщины.
— Нет! — возразил Йозмар с излишней серьезностью. — Никаких женщин! Мне никогда не везло с ними, да и я приношу им одни несчастья. Вот, например… — И тут он снова увидел комнату на чердаке, а в ней — Эрну Лютге. Ему захотелось рассказать о ней, но он знал, что этого не следует делать: Теа его не поймет. Да и вообще это не имеет смысла.
— Вы по-прежнему мне не доверяете, Йозмар?
— Что вы, вполне. Но вы — человек из другого мира.
— Вы ошибаетесь, у меня давно нет своего мира. Я вырвана с корнем, и корень этот засох. Я — дочь без родителей, мать без ребенка, жена без мужа. Да и теперь, когда я полюбила, у меня нет любимого.
Йозмар не знал, что отвечать. Самое лучшее — подойти и обнять ее, но, с другой стороны, как-то неловко, даже бестактно пользоваться таким моментом. Наконец он произнес:
— Вам нельзя любить такого человека, как я. Чтобы принадлежать вам, я должен принадлежать самому себе. А я — я принадлежу партии. Партия важнее личной жизни.
— Но вы вольны освободиться от этой зависимости. Здесь сад, там — рояль, и забор вокруг дома и сада достаточно высокий. Вам даже не нужно совсем забывать о внешнем мире, нужно только захотеть жить, захотеть быть хоть немножко счастливым, и тогда все остальное отойдет на задний план, а может быть, и совсем исчезнет. И не бойтесь моей любви. Я больше никогда не заговорю с вами об этом. Я…
Когда он обнял ее, — она стояла, опершись на перила, — она не пошевелилась и чуть не оттолкнула его.
Первые дни были днями первой любви; они оба забыли о прошлом. Но первые дни миновали, и прошлое вернулось.
Любовь была счастьем и мукой, страхом за любимого, который мог вдруг исчезнуть. Йозмар впервые по-настоящему ощутил это, когда в шутку сыграл ей песню, найденную ею в его нотной тетради.
Она сказала:
— Странная смесь баховской интонации и какой-то атональной неразберихи.
— Нет, — возразил он, — это не атональная неразбериха. Кстати, атональная музыка гораздо ближе к Баху, чем, скажем, вагнеровский балаган. Но ты права, в моей пьесе есть кое-какие ошибки, особенно в сопровождении во второй строфе, ты это верно подметила. Но тут, к сожалению, ничего нельзя было поделать.
74
Иосиф — по библейскому рассказу пленный еврейский юноша, живший в доме египетского вельможи и отвергший ласки его жены, за что был оклеветан ею.