— Ну, — начал Дойно, — возможно, все это даже сложнее, чем тебе кажется. Что же касается Зённеке, то тут есть только две возможности. Либо он согласится, как старые большевики, играть на процессе роль своего собственного обвинителя, и тогда мы отсюда не сможем ничего изменить: ему скорее поверят, чем нам. Либо откажется, и тогда его просто убьют, не пропустив ни слова об этом за границу. Если мы поднимем тревогу, это ему не поможет, да ты и сам понимаешь. Выходит, что бы они с ним ни делали, у Зённеке остается свобода выбора.
Еще не успев договорить эту фразу до конца, Дойно почувствовал какое-то странное физическое недомогание, хотя и не мог определить, что же у него болит. И оно лишь усилилось, когда Альберт поднялся с места и, не глядя на него, произнес:
— Я тебя понял, я все понял, Фабер. Есть две возможности, и обе означают для него смерть, а для тебя — возможность по-прежнему ходить с гордо поднятой головой и держать на замке свой обычно болтливый рот.
— Погоди, не уходи так, мы недоговорили, давай встретимся завтра где-нибудь в городе.
— Нет, спасибо, это уже ни к чему. Отдай мне револьвер.
Увидев, что он остановил официантку, Дойно поспешил к ним, но напрасно: Альберт решил сам заплатить за все, что съел и выпил. У него не хватило денег, он смутился, но потом взял себя в руки, достал автобусные билеты и сунул их в руку официантке. Она вернула их:
— Не надо, оставьте пока себе ваши билеты и деньги. Заплатите в другой раз, я вам доверяю.
Альберт смущенно поблагодарил ее, вперемешку по-норвежски и по-немецки, и даже покраснел. Дойно положил ему руку на плечо и сказал:
— Альберт, не делай так, не оставляй меня здесь, одного.
— Насчет денег, это я, наверное, неправ, но я не могу иначе. А насчет ухода, тут неправ ты, Фабер, потому что уйти — это единственное, что мне еще остается, что я еще могу себе позволить. В конце концов, пусть хоть в этом мне пригодится моя свобода.
На следующий день с утра Дойно бросился его искать: он заглядывал в гаражи и слесарные мастерские, искал в портах, в дешевых ресторанах, читальных залах и библиотеках, в публичных парках — но все напрасно.
Если бы он нашел Альберта, то заговорил бы с ним о себе, рассказал бы, кто он, откуда взялся и куда стремится. Наконец, уже под вечер, он прекратил поиски и скоро начал забывать о нем. Перед лекцией он еще должен был встретиться с местными представителями партии, а до того назначил встречи кое-кому из старых друзей. Кроме того, надо было хотя бы кратко переговорить с писателями, объединение которых организовало ему эту лекцию. Во время встреч и бесед у Дойно часто возникало желание хоть косвенно, хоть одним словом упомянуть о Альберте. Иногда он останавливался прямо посередине фразы, точно увидев Альберта, в присутствии которого невозможно было нести всю эту чушь: Валенсия!
Маленький, красивый зал был заполнен до самых последних рядов, у мужчин и женщин на сцене были открытые, умные лица, так что говорилось легко. Тема была не новая, но достаточно злободневная: задачи интеллигенции перед лицом фашизма и военной угрозы. Дойно решил ее озаглавить: «Конец нейтральной зоны». Он хотел показать, что время, когда еще можно было оставаться нейтральным, безвозвратно прошло, что интеллигенция больше не имеет права ни на позицию невмешательства, ни даже на выбор противника.
Он импровизировал, как всегда, думал вслух и споря с противником, которого полагал не глупее себя. Публика поражалась, слыша, как красноречиво и убедительно излагает он аргументы противника, но потом, обнаружив, что для подкрепления собственной позиции у него всегда припасены аргументы еще более веские, с увлечением следила за этой игрой и все более уверялась в правоте его, а значит, и своего дела. Женщин трогала легкая хрипота, временами появлявшаяся в его голосе: мужчины, особенно молодые, были признательны ему за то, что он считает их не менее, а возможно, и более образованными, чем он сам. Перед ним лежали часы, он хотел говорить, как обычно, пятьдесят минут и проговорил уже больше половины, рассказав, что думает о Германии, об Испании — первая фаза гражданской войны закончилась, началась вторая, теперь там решалась судьба не только этой страны, Испания стала символом, ей на помощь прибыли русские танки, советские летчики, — и тут раздалась первая реплика с места:
— Поздновато! Прибыли бы они на три месяца раньше, Франко давно бы и духу там не было!
Он коротко ответил, спорить не стал, снова вернулся к Германии, рассказал о судьбе одного антифашиста, писателя, он успел уехать, и тогда гестапо захватило заложниками двух его несовершеннолетних детей. Рассказ произвел впечатление. Он хотел продолжать, сказать, как нужна сейчас акция протеста, и тут это случилось: он вдруг почувствовал такую страшную слабость, какой с ним никогда еще не бывало. Он ухватился за трибуну, но заметил, что и голос иссяк, стал безжизненным и пустым. Он резко остановился, точно увидев перед собой пропасть, потому что фраза, уже сложившаяся у него в уме, совершенно неуместная и ни с чем не связанная, гласила: «Двое несовершеннолетних детей Зённеке находятся в России, поэтому у него нет выбора».