Он не собирался ни во что вмешиваться. Один раз он уже пытался и ведь не ставил себе никаких великих целей: просто хотел спасти жизнь одного-единственного человека. В воспоминаниях он частенько возвращался к тем дням, к той ночи в тюрьме, к тому, наконец, разговору с прелатом. В то февральское утро он молил прелата помочь бедняге, которому грозила смерть, но вместо помощи прелат только вселил в него, Штеттена, уверенность в том, что во всем виноват именно он, Штеттен, ибо он так же бессмысленно растратил свою жизнь, как растратил на напрасные мольбы эту ночь и все свои силы.
Но теперь, а с тех пор прошло уже четыре года, Штеттен настойчиво звал к себе Дойно. Хотел с ним обсудить, не следует ли ему вмешаться. Опасность росла с каждым днем, страну в любой момент могли оккупировать немцы, а правительство, в феврале 1934 года победно вышедшее из гражданской войны, оказалось слишком слабым. Его ненавидели и презирали побежденные рабочие, а свои нацисты брали над ним верх хитростью и жестокостью. Это был уже вопрос дней, может, недель, но уж никак не месяцев, к тому же сбылось недоброе предсказание, о котором Штеттен хотел тогда предупредить министра.
Конечно, теперь самое время покинуть страну, обезопасить себя и своих близких. Но тут совершенно неожиданно явился тот самый прелат, правда, не по собственной воле, но, видимо, и не против воли. Без долгих вступлений, без обиняков и без намеков на их первую и единственную встречу он дал ясно понять, что любимая родина и все ее духовные и религиозные ценности находятся в страшной, но еще отвратимой опасности. Люди в правительстве, не все, видит Бог, но тем не менее почти все, готовы на любые жертвы. Теперь важно было забыть все распри, объединить все здоровые силы и переформировать правительство. Разве Штеттен не был символом либерализма? Не связанный ни с какой партией, он полон любви и понимания нужд рабочего класса, к которому в злосчастные февральские дни выказал живейшую симпатию, и к тому же он человек безупречный в глазах всех и каждого, одним словом, австриец, которым гордятся все, кто любит Австрию. Разве не пробил час для такого человека? Разве он может, разве он смеет и дальше отсиживаться в тихом уголке?
Льстивые слова прелата Грабера были весьма неуместны и несоразмерны с тщеславием того, к кому были обращены. Дружелюбно, но решительно Штеттен одернул прелата и перевел разговор в будничное русло: кем послан сюда прелат, какие у него полномочия? И что готовы предоставить социалистам пославшие его сюда, хотя сейчас это почти наверняка уже поздно?
Прелат признался, что не может сразу ответить на эти и другие вопросы Штеттена. Он пришел всего лишь предварительно прощупать почву. И потому он покидает профессора весьма довольный тем, что призыв о помощи отечеству достиг его ушей и сердца.
— Что вы посоветуете, Дион? Не лучше ли нам на этой же неделе убраться подальше отсюда, или же нам следует выжидать до последнего и попытаться сделать то, что предлагает этот священник?
— Вы и сами знаете, что вы хоть ничего еще не решили, но уже решились. Ваша акция вряд ли чему-нибудь помешает, но она могла бы иметь смысл, если сделает поражение менее презренным.
Они сидели в большой комнате, которую Дойно занимал в квартире Штеттена. В прошлом это была спальня. Он еще не выбрал время распаковать свои чемоданы. Всего через несколько часов должны были возобновиться переговоры, прелат на сей раз будет не один, на этом настоял профессор, он хотел теперь как можно скорее перенять, так сказать, квинтэссенцию опыта у своего ученика, много лет растратившего на политику.
— Вы правы, я решился, я хочу действовать и рассчитываю на вашу помощь. Но неужто поражение и в самом деле неизбежно, и речь идет только о том, чтобы оно было менее гнусным?
Дойно медлил с ответом, откладывал его с минуты на минуту. Может, старик знает не все, о чем тут надо сказать? Доводы рассудка на сей раз были неопровержимы, им следует без промедления покинуть страну, опасность неотвратима. Никакой борьбы получиться не может, только грандиозный спектакль, после которого машина уничтожения будет запущена на всю мощь и начнет работать бесперебойно. И вовсе не удивительно, что Штеттен захотел вмешаться в политику теперь, когда уже слишком поздно. Это вполне соответствует его темпераменту да и некоторым его воззрениям.
— Нет, я не верю, что рабочие вступят в борьбу. Слишком еще свеж в памяти февраль тридцать четвертого, слишком долго тянется нищета безработицы. Так за что же им кровь проливать? И все-таки вы сразу должны потребовать следующее: во-первых, освобождения всех социалистов и коммунистов из тюрем и лагерей — среди них найдутся люди, с которыми только и можно вести переговоры; во-вторых, арест всех тех министров и чиновников, о которых известно, что они спекулируют на победе нацистов или, по крайней мере, не опасаются ее; в-третьих — восстановление профсоюзов; в-четвертых, легализация рабочих партий и их прессы; в-пятых — легализация и вооружение шуцбунда. Если эти господа отклонят ваши требования или хотя бы помедлят с ответом, вы сразу же отступите, профессор.