— Все ваши товарищи такого же мнения?
— Почти все! Фабер, послушайте меня: мы не хотим быть партией мертвых героев, мы хотим быть партией простых живых людей. Мы уж как-нибудь перебьемся в войну, которая, конечно же, Скоро начнется, а потом партия выйдет из подполья и приведет рабочий класс к победе. Вы иронически улыбаетесь, Фабер. Это потому, что вы не знаете, как живуч народ.
В последующие дни Дойно увидел и других деятелей рабочей партии. Он поехал в шахтерскую область, чтобы разыскать старых друзей, — это были мужественные люди, готовые рискнуть головой, но никто из них не верил в союзников. Один сказал:
— Это зимняя спячка совести, которая может еще долго продлиться. И нам надо перезимовать эти годы.
Он пошел проводить Дойно на станцию. Они расхаживали взад и вперед по перрону, словно их сильным холодным ветром бросало из стороны в сторону.
— Мы могли бы перейти на «ты», — сказал его знакомец. — Я сам не так давно вышел из коммунистической партии. То есть меня исключили из-за Хайни Шуберта, которого ты наверняка знал, в свое время он возглавлял молодежную организацию. В феврале он сражался в рядах шуцбунда, а под конец кое-кто пробился к границе, и он с ними. Потом он уехал в Россию, там его, наверное, месяц чествовали от всей души. Мы тут все гордились Хайни, даже социалисты, которым он обычно спуску не давал. Мы все ходили к его матери, из-за его писем, но вскоре письма перестали приходить, а потом стало известно, что он оказался контрреволюционером, то есть пошел в Москве в австрийское посольство, чтобы ему выдали австрийский паспорт, он, мол, предпочитает сидеть в австрийской тюрьме. Наконец опять пришло от него письмо, уже не из России, он писал, что едет сражаться в Испанию. Там он должен был примкнуть к анархистам, то есть его не хотели брать в интербригаду, сказали, что он предатель. В конце концов его там убили. Понимаешь, обзывать Хайни предателем, то есть это все равно что сказать, будто солнце не на небе светит, а в шахте!
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Сперва, чтобы объяснить тебе, что меня исключили из-за Хайни Шуберта, то есть за то, что я сказал: даже если бы сюда явился сам Сталин и поклялся бы, что Хайни предатель, то и тогда бы я заявил, что он дал ложную клятву. И потом, потом еще для того, чтобы ты понял, что вот это, насчет зимней спячки совести, это мне написал Хайни, и это чистая правда. Раньше-то я знал, чего хочу — Советскую Австрию, но теперь, то есть когда я понял, что такое эти Советы, теперь я и сам ничего не знаю. Понимаешь, за те крохи, что еще остались, то есть за это не стоит жертвовать головой.
— Но если придет Гитлер, тогда вы окажетесь в немецкой армии и околеете за…
— Нет, товарищ Фабер, это совсем другое дело. То есть если речь идет о долге, то не может быть никаких раздумий, но когда человек сам выбирает, да еще если выясняется, что он сделал неверный выбор… вот, как эти русские, они же хотели Хайни сослать в Сибирь за то, что он сказал: в России рабочие потому так плохо живут, что у них вообще никаких прав нету. Вот именно…
Подошел поезд. Дойно, открывая дверь купе, заметил:
— Насчет спящей совести, это Хайни Шуберт хорошо сказал. Но это означает, что мы, каждый в отдельности, должны быть особенно бдительны. Наверняка Хайни это имел в виду.
— Да, но подожди, то есть, подожди же!
Однако поезд уже тронулся.
Дойно не собирался думать ни о Хайни Шуберте, ни об этом человеке с его вечным «то есть». И потому, чтобы отвлечься, он достал дневник знаменитого французского писателя. Он читал его уже второй раз все с тем же изумлением, — как человеку удавалось целыми десятилетиями укрываться от времени. Но на сей раз даже это чтение не отвлекло его. Уже не впервые ощутил он уверенность в том, что тот выбор, который он сделал еще мальчиком, можно пересмотреть. Никогда он не сможет жить так, словно Хайни Шуберта не было на свете. Он связан с ним неразрывно. Боль не порвала эту связь, а только придала ей черты неизбежного рока.
Переговоры несколько дней назад были прерваны. Правительство назначило референдум, чтобы народ Австрии избирательными бюллетенями продемонстрировал грозному соседу, что он большинством отклоняет идею аншлюса. Связь с Хофером и профсоюзами сохранялась; впрочем, можно было не сомневаться, рабочие, уже неоднократно выходившие на улицы с демонстрациями, будут голосовать против нацистов.