— Да-да, pardon, что вы сказали?
Дойно повторил. На сей раз Штеттен его понял. Какое-то время он молчал, словно застигнутый воспоминаниями, а затем как будто проснулся:
— Обдумывать будем потом, а сейчас идемте, мы не смеем это пропустить. Это мой долг, все увидеть своими глазами.
Они еще издали заметили факелы. Их пламя мерцало из-за легкого фёна. Выкрики всякий раз начинались словно бы замедленно, а под конец уже превращались в громовые раскаты. Венцы только еще учились тому, в чем их «братья по рейху» упражнялись уже более пяти лет.
Подойдя поближе, они увидели, что на площади скопились тысячи людей. И их все прибывало. Целыми группами. Тесно, голова к голове, стояли они на Бальхаузплац, и площадь Героев перед королевским дворцом была тоже переполнена.
— Сколько пушек понадобилось бы, чтобы с ними покончить?
— Ни одной, — отвечал Дойно, — всего несколько хорошо расположенных пулеметов, да и тридцати автоматов бы хватило. Но смотрите!
К площади сомкнутым строем шли полицейские. Когда они вступили в круг света, падавшего от многолампового фонаря, офицер скомандовал:
— Стой!
Он вытащил что-то из кармана шинели и нацепил на рукав — это была красная повязка, на белом кружке четко выделялась черная свастика. Полицейские последовали его примеру. Затем они вновь двинулись к центру площади. Их встретили возгласом:
— Хайль Гитлер!
Офицер приветственно поднял руку, крики нарастали.
— Идемте, профессор. Вы свой долг выполнили, вы уже достаточно видели своими глазами.
— Погодите, погодите! Потом, на чужбине, это воспоминание еще понадобится нам в качестве единственного действенного лекарства против тоски по родине. Вы даже не знаете, как я любил этот город вот до этого последнего часа. — Голос его оборвался, Дойно поспешил отвести взгляд, он не хотел видеть старика плачущим. Он взял его под руку и, несмотря на слабое сопротивление, повел в крестовый ход францисканского собора. Оттуда, не произнеся ни слова, они медленно двинулись к дому, интервалы между воплями на площади становились все короче — точно крики сладострастья.
— Решения будем принимать завтра утром, а сейчас я хочу спастись сном. Я должен на несколько часов забыть, что те, на площади, и я… что мы одного корня, — сказал Штеттен.
Дойно хотел его задержать, объяснить ему, что этих часов им уже не наверстать: надо сейчас же собираться в путь, завтра будет поздно. Но он ничего этого не сказал. Он уже начал смиряться с тем, что потеряно, страх завладел его рассудком, ни на минуту не отпуская, он вслушивался в подозрительные шорохи, в доносившиеся с улицы шаги. Даже если он заснет, то проснется еще до наступления дня. Так уже годами жили сотни тысяч людей — в Германии, в России, в юго-восточной Европе. На их лицах еще отражалась их воля, они еще хранили черты энергичных людей — но это была уже затравленная дичь. Кольцо загонщиков и егерей все теснее сжимается вокруг них, и они ни на мгновение не могут об этом забыть.
Когда через некоторое время появился Штеттен, Дойно бодрствовал.
— Скажите-ка мне, Дион, отчего мы с вами не напились? Какое проклятье на нас лежит, что мы все это должны воспринимать с ясными чувствами, с болезненно обостренным сознанием? Пойдемте, выпьем!
— Нет, мне это не поможет, мне это не даст забвения, а только дурное самочувствие да мутную, мучительную бессонницу. Воды Леты пьют после смерти, а не до. И так как мы не спим, то лучше всего нам сейчас убрать квартиру.
— Что это значит?
— Сжечь бумаги, все равно, к какому бы времени они ни относились, которые могут скомпрометировать вас и кого-то еще. Так всегда делают, когда приходит диктатура. Это не так уж просто. Порвать и выбросить в клозет не годится, соседи могут заметить, если все время спускать воду, а догадавшись о причине, побегут в полицию. Жечь бумаги в печи тоже не очень удобно, даже в холодное время года, когда дым из трубы не бросается в глаза. Это дело слишком медленное, надо каждую бумажонку сжигать отдельно, иначе даже обугленную рукопись могут прочитать. Книги можно бросить в реку, но для этого нужна предельная осторожность, иначе вызовешь подозрения. Фотографии лучше всего горят на раскаленных углях…
— Вы что, говорите во сне? Дион, проснитесь.
— Нет, а вы что, не знаете, что уже несколько лет в Европе жгут костры? Сейчас, этой ночью, в эту минуту по всему городу пылают тысячи аутодафе.
— Довольно, довольно, выпейте лучше!
— Хорошо, но это ничего не изменит, идемте, мы должны сжечь вашу корреспонденцию. А рукописи ваши надо связать и где-нибудь припрятать.